Вроде «Божественной комедии». Вроде тамбура, где никто не запирает дверей, или кругов Ада, где все живут по соседству., Остальное вызнаете.

Пятнадцатого декабря, в четверг вечером, мы с дочерью поехали на дачу к знакомым. Могу дать их адрес, телефон, проверьте — там они были или нет. Мы, во всяком случае, их не застали. Пришлось вернуться.

Моя дочь может говорить что угодно, также, как этот сумасшедший. Что вы суете мне под нос его показания?

Они недействительны, он же не в себе! Он все это выдумал!

Камень в раковине? Кровь на нем? Не смешите меня!

В такую ночь девочке могло померещиться все что угодно. Она обожает смотреть фильмы ужасов и фантастику. «Чужих», например.

Киоскерша? Очки? Послушайте, я вообще очками не пользуюсь. У меня стопроцентное зрение!

И вообще, не понимаю, зачем вы ко мне обращаетесь? Неужели показания… То есть бред больного ребенка, который перенес подобный шок да еще поссорился с матерью из-за пустяков, из-за того, где встречать Новый год… И бредовые выдумки сумасшедшего соседа… По-вашему, этого достаточно, чтобы обвинить меня в убийстве?!

Да зачем мне было его убивать?!

Где подписать? Хорошо. То, что я призналась в убийстве… В тот день я была вне себя и могла сказать что угодно. От меня дочь ушла, я осталась совсем одна, понимаете? Она твердит, что я убила Алексея Михайловича, а ее заставила лгать. Я воспитывала ее твердо, и ложь — это был самый худший грех. Света сказала, что вернется ко" мне только в том случае, если я все признаю. Я хотела, чтобы она вернулась. Я — мать. Я призналась бы в чем угодно. Мне нужно было, чтобы мы вместе встретили Новый год. Уже и елка куплена…

Она — все, что у меня есть! Ради нее я готова…

Боровина я не убивала. Да, теперь я это отрицаю, так и запишите! Вообще не понимаю, как у меня это вырвалось. Я полагаю, что мы с вами люди разумные, и воспринимаю этот разговор, как простую формальность.

Знаете, я даже ценю то, что вы так тщательно ведете дело. Раньше мне казалось, что нашей милиции только и нужно повесить на кого-то вину, а виноват человек или нет — не важно. Ведь Даня признался?

Ну ясно, что он был не в себе. После такого можно сойти с ума. Взять и ни с того ни с сего убить своего учителя. Тут нужен какой-то толчок, конечно. Но я понятия не имею, что там случилось. И это вранье, будто он мне что-то наговорил в тамбуре, пятнадцатого декабря, когда я выносила мусор. Ничего не было. Мы с ним не общались. Жалко парня, но я же не могу за него садиться в тюрьму. У меня ребенок.

Я могу идти?

— Коньяки шампанское, — сказал мужчина, прижимавший к груди букет багровых роз, похожих на запекшиеся сгустки крови. — И вот эту коробку конфет.

— Слушаюсь и повинуюсь, — шутливо ответила ему полная продавщица, которую, по всей видимости, уже кто-то поздравил. Во всяком случае, на ногах она стояла нетвердо. — Есть же счастливые люди!

— Счастливые? — Покупатель поднял глаза с таким трудом, будто веки были сделаны из чугуна. — Это вы о чем?

— Ну, коньяк, шампанское, — та выбивала чек и продолжала дружелюбно усмехаться: