– Послушай, Мари! – окликнул ее Джозеф на полпути в ванную.

– Да?

– Ты, кажется, сказала, что неважно себя чувствуешь?

– Ну да, да. И сейчас тоже. Но стоит мне только подумать, какие замечательные там места…

– Но мы же не осмотрели в этом городе и десятой части, – пустился в резонные объяснения Джозеф. – На горе стоит памятник Морелосу – я собирался его сфотографировать. А дальше на этой улице есть образчики французской архитектуры… Мы одолели триста миль, пробыли тут всего один день – и опять срываться с места? К тому же я внес плату за предстоящий ночлег…

– Деньги можно вернуть, – возразила Мари.

– Ну почему тебе так не терпится отсюда удрать? – с участливым простодушием допытывался Джозеф. – Тебе что, не нравится этот город?

– Да нет, почему же, я просто в восторге. – Мари улыбалась, но щеки у нее были как мел. – Здесь так много зелени – и все так мило.

– Вот и ладно, – заключил Джозеф. – Задержимся еще на денек. Тебе понравится. Решено.

Мари открыла рот, словно хотела что-то сказать.

– Что-что? – переспросил Джозеф.

– Да нет, ничего.

Мари закрылась в ванной. С шумом принялась рыться там в аптечке. В стакан полилась вода. Наверное, она принимала какое-то желудочное средство.

Джозеф выкинул сигарету в окно, подошел к двери ванной.

– Мари, тебя что, эти мумии так встревожили?

– Н-не.

– Тогда, значит, похороны?

– Н-не.

– Слушай, дорогая, если ты и вправду так напугана, я могу собраться в один момент – ты же знаешь.

Ответа Джозеф дождался не сразу.

– Нет, ничуть я не напугана.

– Ну и молодец, хорошая девочка.

Кладбище было обнесено толстой саманной стеной, и по ее четырем углам простирали каменные крылья каменные ангелочки: их закопченные головы покрывал птичий помет, руки украшали амулеты из того же вещества, такие же веснушки испещряли и лица.

В теплом плавном потоке солнечного света, схожем с бездонной ровной рекой, Джозеф и Мари взобрались на гору; косые голубые тени следовали за ними. Помогая друг дружке, они подошли к воротам кладбища, открыли голубую испанскую решетку и вошли внутрь.

Праздник El Dia de Muerte – День мертвых – отмечался совсем недавно: ленты, обрывки ткани и яркие блестки все еще свисали, подобно безумным прядям волос, и с воздвигнутых надгробий, и с вырезанных вручную и любовно отполированных распятий, и с гробниц, похожих на мраморные шкатулки для драгоценностей. Над холмиками из гравия в ангельских позах застыли статуи, на украшенных затейливой резьбой камнях – громадных, в человеческий рост – ангелы расправляли края своих одежд, а могильные плиты – широкие до нелепости – напоминали собой кровати, выставленные сушиться на солнце после ночной случайности. Внутри каждой из четырех стен кладбища в квадратные ниши были помещены гробы, снабженные мраморными табличками с высеченными на них именами и жестяными, дешевыми (ценой в один песо) изображениями вдвинутых туда мертвецов. Кое-где к портретам были прикноплены безделушки, особенно ценившиеся усопшими при жизни: серебряные брелоки, серебряные руки и ноги (или фигурки целиком), серебряные чашки, серебряные собачки, серебряные церковные медальоны, отрезки красного крепа и голубых лент. Попадались и раскрашенные маслом жестяные пластинки: на них ангелы возносили покойника на небеса.