По сути, то была территория вольности. И я сделал для себя первое открытие: вольность воняет дерьмом. Разумеется, если сравнивать с днем нынешним, тогда дерьмом воняло повсюду, и в Лондоне, и вокруг Лондона. Но в Бэнксайде воняло особенно сильно. Причиной тому были многочисленные сыромятни. Стоило перейти через мост, и ты натыкался сразу на пять сыромятен, стоящих вплотную друг к другу. Как я узнал впоследствии, воняли они из-за того, что кожи дубились в фекалиях.

По мере моего продвижения запах менялся. Из мыловарен и клееварен несло жиром и костями животных. От людских толп – застарелым потом. Я открывал для себя целый новый мир зловония.

Проходя мимо медвежьего загона – по неведомой мне причине он именовался Парижским парком, – я увидел громадного черного медведя на цепи. Он казался самым несчастным на свете существом. Раненый, всклокоченный, смирившийся с судьбой, он сидел на земле. Медведь был здешней знаменитостью. Главной приманкой Бэнксайда. Звали его Сакерсон. В последующие недели и месяцы я не раз наблюдал, как он с налитыми кровью глазами и с капающей с клыков пеной отдирал когтями псов, вцепившихся ему в глотку, а толпа в лихорадочном возбуждении ревела и улюлюкала. Медведь оживал, только когда сражался не на жизнь, а на смерть. Я часто вспоминал его, этого медведя, с его бессмысленной волей к жизни, состоящей для него из сплошной боли и страдания.

Как бы то ни было, в первый день я строго следовал указаниям Роуз, хотя меня не покидало странное чувство, что я пришел не туда, куда надо. Шумные мыловарни остались позади, чего не сказать о провонявших дерьмом кожевниках. Кругом толпился народ. На меня с любопытством уставилась женщина в зеленом платье, с почерневшим зубом во рту и кое-как напудренным лицом. Она стояла прислонясь к каменной стене дома, на которой в качестве вывески была намалевана кардинальская шапочка. В доме, как я заподозрил, находился один из многочисленных местных борделей. Как выяснилось, весьма популярный: от клиентов в любое время суток не было отбою. Неподалеку располагался постоялый двор под названием «Королевская таверна», приютившийся в одном из самых приличных на вид зданий, даром что большинство его постояльцев выглядели совсем уж непотребно.

Перед пабом и борделем была прямоугольная лужайка, на которой толклись люди. Тут я и решил встать.

Вздохнул поглубже.

И заиграл.

Ничего постыдного в музыке как таковой не было. Не было ничего постыдного и в том, чтобы музыку исполнять. Даже сама королева Елизавета могла по случаю побренчать на одном-двух инструментах. Но человеку благородного происхождения играть в общественном месте было совершенно непозволительно – как во Франции, так и в Англии. Тем более играть на улице. Чтобы сын французского графа и графини находился здесь, в наименее здоровой части Бэнксайда, да еще и играл на лютне – это был позор.

Тем не менее я начал играть.

Я играл французские песенки, которым научила меня мать. Люди шли мимо, некоторые пренебрежительно вздергивали бровь. Время шло, моя уверенность крепла, я переключился на английские песни и баллады, и вскоре вокруг собрались слушатели. Мне даже бросили пару пенсов. Я знал, что уличные музыканты (кстати сказать, нынешние тоже) периодически пускают по кругу шапку, но шапки у меня не было, поэтому, спев пару песен, я, прихрамывая, обходил слушателей с левым башмаком в руке, и толпу это радовало не меньше, чем моя музыка. Народ тут был странный, чтобы не сказать страшноватый: лодочники, торговцы вразнос, пьяницы, проститутки и театралы. Половина из них направлялась из своих убогих жилищ на юг, вторая – более склонная расстаться со своими пенни – явилась с другого берега Темзы. Возможно, причиной тому было назойливое любопытство толпы, но я заметил, что играю куда лучше, когда закрываю глаза. К концу первого дня я заработал достаточно, чтобы заплатить за корзину слив. К концу недели я набрал денег на еще одну корзину.