— Ну да, там до нас и прибилась — уж какая толкнула нужда, не допрашивал, да ясное дело, что не от сытого житья. Видать, на всем свете одна-одинешенька.

Атаманский дворец, озаренный кострами, не спал. Трещали в огне ножки кресел, багетные рамы картин.

— Вон он, — поймал Сергея Мишка за рукав, кивая с хоров вниз — на подымавшегося по широкой лестнице человека в зеленой бекеше. — Начальник нашенский Особого отдела, Сажин.

Сергей встал на пути широкоплечего, приземистого особиста — и снизу вверх в глаза ему уперся гадающий взгляд темно-карих, сощуренных в щелочки глаз. Лицо округлой лепки, ничем не примечательное, показалось Сергею чересчур уж простым.

— Слыхал уже о вас, товарищ Северин. — Глаза не выразили ни сомнения, ни жалостно-брезгливого недоумения: «нашли кого прислать», а лишь одно желание — как можно скорее закрыться совсем, уснуть где угодно.

— Вам в Грушевской передали офицера, — сказал Северин, отведя особиста к дивану в углу.

— Какого еще? — так искренне не понял Сажин, что Сергея озноб прохватил.

— Лазутчика белого. Минувшей ночью в штабе взяли. Комкора пытался…

— Вот так так. — Прищуренные изнуренные глаза на миг превратились в крючки. — Знать не знаю и слыхом не слыхивал. При вас, выходит, было дело?

— При мне. Я его и привел. К обозу пристал под Лихой, подпольщиком назвался, из Ростова… А!.. Долго рассказывать. В общем, взяли его — под замок, а утром уж все, наступление… — Сергей как на притолоку налетел, и в мозгу его вспыхнула лампа: Леденев приказал — Извекова не бить и никого к нему не допускать!

— Ну что ж, — сказал Сажин. — Должно быть, лежит где-нибудь в буераке.

— Но Леденев сказал: не трогать.

— А это он при вас, при свежем человеке постеснялся, так сказать. А что там дальше, кто же его знает. Вы его янычаров видали? Понимают его, как собаки. Должно, в тот же час и прибрали.

Сергей из какой-то ему самому непонятной опаски, не рассуждая, умолчал о главном: что Леденев признал в Аболине, верней Извекове, старинного товарища по плену — и выходит, на выгрузке раненых он, Северин, наверное, и впрямь увидел настоящего, живого беляка.

— Забудьте, Сергей Серафимович, — вздохнул покорно Сажин и вдруг, поозиравшись, перешел на шепот: — Во-первых, сами, я так понял, дали маху с лазутчиком этим. Да я не в укор — любой бы мог на вашем месте обмишулиться: поди его, шпиона, угадай. А главное, совет вам: вы насчет офицерика этого к Леденеву не лезьте — как, мол, так, куда дел, почему без меня?

— То есть как это не лезть? — притворился Сергей возмущенным.

— А вот так. Где есть Леденев, там нет другой власти. Один он у нас карает и милует. По собственному усмотрению.

— А вы для чего? Шигонин-начпокор?

— А что мы? Рядовые труженики. А он знаменитый герой — сам Ленин отмечает и личные приветы ему шлет. И ведь есть за что, а? Вон город какой забрал одним корпусом. Вот и попробуй вякни что. Привык он к полной власти, даже, можно сказать, охмелел, а в центре этого не могут знать, одни только его победы видят, а его самого за победами — нет. Сообщаем, конечно, что он и с пленными, и со своими вовсю самоуправничает. Да только ведь факты нужны. А из фактов у нас — только трупы. А от чего он получился, этот труп, попробуй докажи — от вражеской ли пули или от своей, — казалось, жаловался Сажин, как сутки назад начальник снабжения Болдырев. — Ведь фронт, смерть кругом. Хоть этого взять офицера — а был ли он? Дойдет, предположим, до спроса — так все наши штабные в один голос: не видели такого. А если и видели — пропал в суете наступления. Убит случайной пулей. Чего ж его искать, когда мы и своих-то хоронить не успеваем? Свои у нас, товарищ Северин, свои пропадают. И находим изрубленными. Не то и впрямь какой разъезд казачий наскочил, не то совсем наоборот — подумать даже страшно. Ну вот и суди, чего тебе ближе — партийная совесть или своя физическая жизнь. Нет, я не обвиняю, потому как факт не установлен. Первый же буду рад, коль не прав окажусь в подозрениях, но все-таки уж больно подозрительно выходит — подавление всякого голоса против