— Но особенный враг ведь, особенный.
— Тю! Вы что же думаете, первый он такой, кто до Роман Семеныча с занозой добирается? Ить двести тыщ золотом Деникин отваливает за нашего любушку, живого или мертвого. Ну вот и пытают, паскудники, счастья по-всякому. Рубаки самые что ни на есть из казаков до него дорывались, да кто супротив Леденева на шашках устоит? Да на нем, ежли хочете знать, ни единой царапины нет — ни один своей шашкой до тела его не достал, — уже неистово расхваливал комкора Мишка. — Ну вот и подбираются по-всякому. То из винта ссадить, подлюги, норовят — стрелки такие есть, что за версту без промаха нанижут, — то, вон как энтот офицер, ужалить норовят, тоже как и змея, с одного, стал быть, шагу дистанции. Оно страшней всего — такая подлость аль измена. Мы ить и с пищи пробу кажный день сымаем, потом только ему, Роман Семенычу, даем.
— Так и заняться этим офицером со всей строгостью.
— На ремни, что ли, резать? — усмехнулся Жегаленок, покосившись на Монахова. — Так ить ничем хужее смерти не накажешь. Как его ни пытай, а все одно успокоенье выйдет. Из чего ж лютовать?
— Ладно, поехали, — поднялся Сергей и стал отвязывать Степана от решетки.
Да кого же он только что видел? А может, вы больны, товарищ Северин? Увидели столько всего в один день, вот вам и начало являться невозможное?
— А Особый отдел сейчас где?
— Да, кубыть, где-то тянется, — откликнулся Мишка, подавляя зевок. — Могет быть, под Грушевской, а то и вовсе под Лихой. Чижелая служба у них. Со стульев по неделям не слезают, как и мы с коней. Всё измену вынюхивают: а ну иди сюда падлюка-самогонка да следом лезь предатель — кислый огурец. Вся и работа у сердечных, что нам, негодяям, грабиловку шить, прихвати я, положим, у какой-нибудь бабы хучь с меру ячменя.
— Ты вот что, Мишка, увидишь особиста — укажи мне.
А девушка эта, сестра милосердия, — тоже, что ль, померещилась? А может, местная, при госпитале тут была? Ведь полезут, как Мишка к той, свойской, — нельзя допустить.
— Послушай, сестра на дворе там была…
— Зойка, что ль?
— Я не про ту, к которой ты пристал.
— Так я и говорю вам — Зойка. Чего ж, не понимаю, про какую вы? — ухмыльнулся Жегаленок. — На ту-то вы и не посмотрите, а энта барышня, совсем наоборот, из ваших, городских. Ее, породу, сразу ить видать. На ней и вшей-то зараз, может, как на кошке блох, а все одно: коль я при ней сыму портянки, ее аж всю наперекос возьмет, до того ей мужицкая грубость противна… Да вы не сомневайтесь, товарищ комиссар. Честная девка, — заговорщицки склонился Мишка к Северину. — Да и комкорова она.
— Чего? — рухнул сердцем Сергей.
— Да хожалка его, а теперь вроде как, получается, крестница. В Саратове за ним ходила по ранению, из соски, как дите, выкармливала, когда совсем плохой он был. Так что ежли ее хучь грубым словом тронет кто — Роман Семеныч выхолостит зараз. У нас и вовсе с этим строго. Ежели так, по доброй воле, так отчего бы и не сделаться: и ей, бабе, радость, и тебе то же самое. А чтобы дуриком какую тронуть — боже упаси.
— Так что ж, она в Саратове жила?