— Понятно. Железный боец. Да только революция нам будто этого не запрещает. Или может, ты квелый, ну, хворый какой?

— Я сейчас нахожусь в непосредственной близости от позиций противника и ни о чем другом не думаю.

— Ну и где же ты предполагаешь завтра пребывать?

— Где вы посчитаете нужным, — влепил Северин. — Но прошу испытать меня в деле. Я командовал взводом и ротой.

— На коне ездить можешь?

— Могу, — чуть не выкрикнул он.

— Ну, побудешь при мне. Дадим тебе коня. И шашку выбирай, — повел глазами Леденев на целую гроздь клювастых клинков, подвешенных на крюк.

Сергей как можно медленнее и безразличнее поднялся, степенно подошел к многосуставчатому железному ежу, повглядывался в медные головки, в старинную чекань кавказской работы и выбрал простую казачью, саму будто легшую в руку. Такую же, какой рубил лозу и глиняные чучела под руководством Хан-Мурадова, сухого, маленького, жилистого ингуша с широкими покатыми плечами и талией в наперсток.

Уроки даром не прошли: наивный ребяческий трепет и романтическая, что ли, через книги, зачарованность бесстрастно-хищной красотой холодного оружия («Не по одной груди провел он страшный след…») как будто уже перешли в привычную тягу к нему и даже охлажденную, почти ремесленную дружбу.

Но все-таки Сергей не мог поверить, что он уже у Леденева, сидит и разговаривает с этим человеком во плоти; что завтра же очутится в сосредоточии той силы, о победах которой кричало советское радио; что, возможно, и сам налетит на врага и рубанет, достанет по живому, откроет заточенную в костях и мясе душу, просечет ее страшным ударом, чтоб навсегда остался след, чтоб никогда не забывалась эта лютая свобода — пересоздать, переиначить мир.

— А что же о приказе ничего не скажешь? — спросил Леденев, наблюдая за ним, словно за первыми шагами ребенка без поддержки.

— Так вы уж будто без меня решили, — засмеялся Сергей злобновато. — Бригада вон уже ушла — чего ж мне, кидаться за ней? Да я и обстановки, в сущности не знаю.

— Вон карта, погляди. А лучше вечерять садись да спать, — немедля сжалился комкор, и Сергей то ли вспыхнул, то ли похолодел, решив, что над ним издеваются.

— А начпокор Шигонин что же — почему вы его на совет не зовете?

— А вон у Пантелеевых в хлеву поросенок живет — почему не зову?

— Ну, знаете…

— Вот именно, знаю, — сказал Леденев. — В Саратове есть доктор, Спасокукоцкий — может, слышал? Так вот, он как Лазаря меня воскресил, потому как Господь наделил его даром таким — с того света людей доставать. А, скажем, мне или тебе такого дара не дал. И если б я, допустим, встал над человеком при смерти да начал его резать, как телка́ в домашности, так, верно, и сгубил бы, а?

— Вы что же, в Бога верите? — спросил Сергей с вызовом.

— Нет, не верю. Я каждый день господнее творение глазами вижу и руками щупаю. Управил же кто-то, что каждый из нас таков, какой есть, и только то и может совершать, на что был от рожденья предназначен.

— Так ведь и вы учились… ну, стратегии. И если учиться…

— Ну-ну, валяй. Труд обезьяну человеком сделал, говорят.

Сергей, не зная, что ответить, сел к столу, почувствовав себя мучительно нелепым с этой шашкой — словно подаренной ему игрушкой, которой можно невзначай порезаться.