Концовка речи особенно эффектна, она производит на меня сильное впечатление. Взволнованно смотрю я на Давида: что он скажет?
Но он молчит.
– Что вы об этом думаете? – спрашивает Сабуров после паузы. – Или вам нужно время для размышлений?
– А, так вы закончили? – Давид манит кельнера. – Нет, спасибо, времени для размышлений мне не нужно. Чушь это всё, господин Ооэ. Выкиньте из головы.
И подошедшему официанту, с лучезарной улыбкой:
– Как всегда. Белый мартини с содовой, ломтик лимона и четыре кусочка льда.
У Сабурова дергается угол рта. Один раз я уже видела эту мимическую гримасу – мое сердце съеживается от страха.
Это было весной. Я засиделась в редакции, сдавая номер. Мы с Сабуровым договорились вместе поужинать, но ему пришлось долго ждать. Когда мы наконец вышли на улицу, там уже почти не осталось прохожих.
Он сказал, что знает одну славную лапшевню, которая открыта допоздна, но это далековато, на самой набережной.
С Новогородной улицы, где находилась редакция, мы прошли до Полицейской. За универмагом «Марушо» свернули в переулок, где горели неоновые огни кабаков и красные фонари азиатских питейных заведений. Из одного, покачиваясь, вышли два здорово набравшихся японских унтер-офицера.
Первый уставился на меня снизу вверх, щелкнул языком и что-то сказал. Второй зашелся сиплым хохотом курильщика, перешедшим в кашель. Вероятно, шутка касалась моих статей и была похабная. Я догадалась об этом по реакции Сабурова.
Он произнес какую-то короткую, свистящую фразу. Военные презрительно оглядели штатского пижона в шляпе. Сиплый плюнул ему под ноги густой желтой слюной и замахнулся. У Сабурова коротко и бешено прыгнул край рта. Я даже толком не разглядела, что именно он сделал. Просто два раза дернулся, будто в судороге, и оба пьянчуги повалились – один ничком, другой навзничь.
– Идем отсюда! – вскрикнула я.
– Минуту…
Он наклонился над бесчувственными телами, порылся в карманах, вынул удостоверения личности.
– Мне очень жаль, Сандра, но я не смогу вас сопровождать, – мрачно сказал Сабуров, не глядя на меня. – Я должен сдать этих негодяев патрулю. Они позорят императорскую армию. Приношу свои извинения. Мне очень стыдно.
Вспомнив этот инцидент, я жду, что оскорбленный небрежностью Давида, Сабуров сейчас на него накинется. Я даже приподнимаюсь на стуле, готовая броситься на защиту.
Но Сабуров – сама сдержанность.
– Чушь так чушь, – говорит он ровным голосом. – До свидания. Мне пора идти.
Встает, кланяется только мне. Поворачивается, уходит. Я накидываюсь на Давида:
– Ты с ума сошел?! С ним нельзя так разговаривать!
– А как еще с ним, идиотом, разговаривать? Ты тоже хороша. «Ах, капитан Ооэ, такой титанический ум, такой важный разговор!» Бред, белая горячка. – Давид пожимает плечами. – Начитались, стратеги японские, всякой белиберды. Знаешь, все, кто свихнулся на еврейской теме, неисправимые романтики. Что антисемиты, что сионисты, что талмудисты. Ах, евреи всех ужасней! Нет, евреи всех прекрасней! Они погубят мир! Нет, они спасут мир! А на самом деле евреи такие же болваны, как все остальные. Папочка им представляется членом всемогущего Синедриона! Ну не анекдот? Да он за лишний процент прибыли любого конкурента загрызет, будь тот хоть сто раз еврей. И все банкиры такие же – иначе не выживешь. Капитал, Сандрочка, национальности не имеет. Запиши мысль, дарю. – Он важно поднял палец и подмигнул. – А Якова Шиффа, который «священное сокровище», я в Нью-Йорке видел. Смешной такой старичок, всё хвастается, как он царю Николашке за кишиневский погром отомстил.