Со временем это стало настолько привычным занятием, что если мне по каким-то причинам не удавалось сделать очередную запись в день тренировки или соревнования, то я чувствовал себя не в своей тарелке до тех пор, пока не восполнял этот пробел. За годы занятий спортом я исписал несколько толстых тетрадей, и эти тетради до сих пор представляют наибольшую ценность в моем личном архиве, хотя я вряд ли когда-нибудь обращусь к чисто спортивной теме. Тетради ценны тем, что по ним можно восстановить очень многое в детском и юношеском периоде моей жизни.
Когда я был направлен на учебу в разведывательную школу, я был вынужден прекратить эти записи, хотя еще какое-то время продолжал активно заниматься спортом и даже выступал в динамовских соревнованиях. А прекратил я вести спортивный дневник потому, что отныне не мог даже написать, что участвую в динамовских соревнованиях, потому что такая запись, попади она на глаза постороннему человеку, раскрывала мою принадлежность к ведомству, в систему которого входит внешняя разведка! А какой смысл вести спортивный дневник, если в нем нельзя даже написать, когда, где и в каком соревновании ты участвовал?
С этого момента все, что составляло смысл всей моей жизни, стало исключительно достоянием памяти. Поначалу меня это сильно тревожило. Мне казалось, что со временем я позабуду многое из того, что происходило со мной в процессе разведывательной карьеры, и не смогу воспроизвести некоторые ее детали в мемуарах, если когда-нибудь задумаю их писать. Но постепенно я успокоился, уверовав в то, что память подобна фильтру: она отсеет все несущественное, мелкое, и с поразительной точностью сохранит то, что имеет подлинную ценность и заслуживает быть упомянутым в мемуарах.
Так оно и случилось! И теперь, когда я пишу эти строки, память услужливо предлагает мне нужные факты и обстоятельства, которые я и использую по своему усмотрению.
«Ринго» совершил грубейшую ошибку, нарушив неписаный закон разведки, и, сам того не желая, дал мне возможность проникнуть в его самые сокровенные мысли, узнать о нем то, что он (я был в этом уверен!) предпочел бы никогда не рассказывать другому человеку, тем более своему противнику.
Я убил несколько вечеров, глядя в экранчик эпидиаскопа и кадр за кадром прокручивая рулончики негативной пленки. Это было захватывающее чтиво! И не потому, что «Ринго» обладал каким-то исключительным литературным даром и его дневники представляли собой шедевр мемуарного жанра. И даже не потому, что в них упоминалось о каких-то необыкновенных событиях и потрясающих разведывательных операциях или раскрывались какие-то факты и имена. Чтение дневниковых записей «Ринго» доставляло мне необычайное профессиональное удовлетворение по одной простой причине: по мере того, как я страницу за страницей расшифровывал его своеобразный почерк и разбирался в различного рода сокращениях и условностях, я приобретал над ним огромную власть, которая давала возможность распоряжаться его судьбой!
Довольно быстро я понял, почему в нашем оперативном архиве нет никаких сведений на «Ринго». Объяснение оказалось на удивление простым: его служебная карьера сложилась таким образом, что до встречи с «Меком» он ни разу не входил в боевое соприкосновение с советской разведкой! И это было тем более удивительно, что всю свою сознательную жизнь «Ринго» так или иначе занимался деятельностью, направленной на подрыв влияния прокоммунистических сил, то есть активно противостоял политике, проводимой СССР. Вот только происходило это в странах, где позиции нашей разведки были очень незначительными или отсутствовали совсем.