, подумала я. Солнце светило сквозь листья слева, время шло к вечеру... Я не успела сообразить, у кого там нужно отпрашиваться в отряд, как вдруг ужасно зачесалась голова. Я подняла руку, наткнулась пальцами на что-то твердое. Ощупала голову. Голова оказалась в бинтах — как в шапке, с лямкой под подбородком. До меня, наконец, дошло, почему так жарко и неудобно. Меня даже затошнило — до того стало стыдно. Сто ведь раз говорили: нельзя в такую жарищу сидеть на солнце без головного убора, просто языки уже себе отбили.

Вдруг потянуло сквозняком. Я повернулась вполоборота, скосила глаза.

На пороге стояла тетя Катя, а рядом с ней — как положено, у левой ноги — Томик. При виде меня Томик дрогнул всем телом, хотя подбежать не посмел, остался на месте. Только короткий его, прямой хвост заходил ходуном.

— Чего поднялась? На волю невтерпеж? — сказала тетя Катя своим мягким, громким голосом.

Я хотела ответить, но губы, как оказалось, склеились, и из горла извлекся хриплый писк.

— Погоди ты, куда вперед меня? — сказала тетя Катя, отпихивая ногой Томика. — Опрокинешь ее еще.

— Погоди вставать, рано тебе, — сказала она мне. — А ну-ка дай я тебя уложу.

Тетя Катя подошла и подняла меня на руки. Легче, чем я поднимала ведро с картошкой. Томик заскакал рядом, лизнул свесившуюся пятку. Тетя Катя уложила меня на постель, прикрыла по пояс простыней. Томик — ладно, он ничего не понимал, но она тоже была со мной доброй, хотя я сама виновата. От этого стало еще стыднее. Я хотела сказать, что теперь буду слушаться всегда-всегда, но побоялась. Почему-то вдруг подступили слезы, а мне нельзя было плакать. Потому не сказала, и мы все молчали. Я молча чесала Томика за ухом, он молча время от времени лизал мне ладонь, а тетя Катя стояла и молча смотрела на нас, сложив под передником мягкие, пухлые, мозолистые руки.

Я не знала, сколько ей лет. У нее была взрослая замужняя дочь, которая жила где-то далеко на Урале, потому что выучилась и уехала работать инженером на большом заводе, поднимать разрушенное хозяйство страны. Дочери я никогда не видела. Кроме дочери был взрослый сын, который только что вернулся из армии. Сына я еще как видела, его звали Шурка. У него были светлые глаза, дерз­кий взгляд, каштановые кудри, которые вились крупными волнами, и яркая нахальная улыбка. Шурка был очень похож на мать, хотя тетя Катя была низенькая и толстая, а он был повыше и худой. Он работал водителем в Коммунхозе, и все его обожали. Мальчишки (за то, что он их время от времени катал в своем грузовике), девчонки (за то же самое, а еще за красоту), раздатчица из столовой и медсестра из лазарета (конечно, тоже за то же)… А уж как сам Шурка смотрел на раздатчицу и на медсестру! Дядя Костя, поймав этот взгляд, грозил ему тем, что в тот момент оказывалось в руке, палкой или шлангом для полива: «Гляди у меня!» А Шурка в ответ смеялся: «Да ладно, батя», — и шел себе дальше, ни­сколько не испугавшись.

Тетя Катя постояла, потом сказала:

— Погладь его, погладь. Он же тебя и спас.

— Как это?

— А так это. — Она улыбнулась краем губ. — Кинулся тебя вытаскивать. А как ему вытащить, когда ты в трусах? Переполошил всех.