Он сердито сплюнул.
— Ладно тебе ворчать. Сколько ему лет-то? Он какого года? Сорокового? То-то и оно, — ответил другой голос, и мне показалось, что это голос нашего директора Ивана Никифоровича.
Я не вслушивалась в слова. Я слушала их так же, как голоса женщин возле колонки, собачий лай, свистки далекого паровоза и шорох яблонь. Только какой-то частью сознания удивилась тому, что дядя Костя, оказывается, инвалид, а я не замечала: ног вроде две и рук две.
— При чем тут сорокового — не сорокового, — загорячился дядя Костя. — У меня в машине за всю войну ничего не стучало. А чтоб масло потекло, чтоб я груз не доставил…
— Сравнил тоже, — сказал третий, надтреснутый старый голос, которого я не знала. — У тебя «студебеккер» был, не полуторка. И то ж на фронте.
— У нас и теперь как при фронте. Вроде как фронтовой лазарет, — горько сказал дядя Костя. — А ему хоть трава не расти. Да не об нем речь. Я тебя, Ваня, по-человечески прошу, не тронь ее. Пусть жила бы.
— Я, главное, не тронь. Никак шутишь?
— Не до шуток.
— Я, по-твоему, сам распорядился? — обозлился директор. — Если хочешь знать, я...
— А ты настаивал бы, — перебил дядя Костя. — Человек все-таки.
— Чай пей, — сказал третий голос. — Горячего плеснуть?
— Плесни, — ответил ему директор. — Машина скоро придет, Михалыч, — сказал он дяде Косте. — Может, разбудишь Катю? Автобус-то ушел. Другой только утром пойдет.
— Чего ее будить, — сказал дядя Костя. — Поедем без нее. Сумку оставил. Надя ей передаст. Пусть спит. Надя сказала, она две ночи глаз не сомкнула. Ты разговор-то не уводи.
— Говорить не о чем, — сказал директор. — Что сделано, то сделано.
— Ваня!
— Нет, — сказал голос директора. — И не зыркай, — добавил он. — Для нее, может, так будет лучше, — сказал он. — Для нее это шанс.
— Э-эх, — сказал дядя Костя.
Из коридора послышался голос пожилой врачихи, одновременно на улице загромыхал приближавшийся мотор. Я поднялась и, тихо шлепая по крашеному полу босыми ногами, пошла обратно. В свой коридор я свернула, когда там закрывалась дверь бокса напротив.
— Добрый вечер, мамочка, — услышала я оттуда. — Как наши дела?..
Столько было звуков, столько слов, столько смыслов… Я отвыкла.
Мальчишки за соседней стеной меня на этот раз заметили и закричали сразу в несколько глоток, тыча пальцами:
— Она вставала, она без спросу ходила!..
Я прошла в свой бокс, где стояла та же ночная тишина, что и раньше. Легла в постель. Я устала. Я услышала, как, прервав разговор с мамочкой, на шум явилась врачиха.
— Что за гвалт? — недовольным голосом сказала она. — Что за переполох?
И те радостно вразнобой заорали:
— Она вставала, а она вставала.
— Глупости, — рассердилась врачиха. — Немедленно угомонитесь, иначе выключу свет.
Лежать в темноте мальчишкам не хотелось, и за стеной наступила тишина. Но стоило врачихе уйти, как они быстро собрались на койке у меня за головой. Громко шептались и тыкали в меня через стекло пальцем. Какое-то время я их видела сквозь ресницы, а потом глаза сами собой слиплись, и я уснула обыкновенным, нормальным сном, без туманов и без видений.