ЛАРРИ ФИЦДЖЕРАЛЬД
Помню, один преступник из Форт-Уорта заявил перед казнью: «Я буду сопротивляться – иначе я не могу!» И когда пришли забрать его из временной камеры, он сдержал слово.
Гэри Грэма пытались захватить врасплох и вытащить из отделения смертников днем раньше, но он отчаянно сопротивлялся. Я ехал с ним в одной машине, вместе с чиновником из Департамента общественной безопасности, и никогда в жизни я не ездил так быстро, – все боялись, что на машину нападут «Новые черные пантеры». По дороге от Ливингстона до Хантсвилла охранники буквально сидели на Грэме.
Я-то думал, в Хантсвилле он станет тише воды ниже травы, а у себя в отделении дрался только напоказ другим заключенным. Его посадили в специальную временную камеру, где не было ни койки, ни стола, и ему это не очень-то понравилось. Когда дверь камеры открыли, он дрался как лев, куда отчаяннее, чем любой другой заключенный на моей памяти. Самое забавное, что я этому даже обрадовался, ведь если бы после казни мне пришлось выйти и объявить: «Нет, Грэм не сопротивлялся», – его защитники и журналисты мне бы не поверили.
Команде захвата – пятерым самым крупным охранникам – удалось войти и прижать Грэма к стене специальным щитом. В какой-то миг мне показалось, что он вывернется, но его связали. А потом сделали такое, чего я раньше здесь не видел: сковали ему наручниками и руки, и ноги – только так и получилось дотащить осужденного до смертной кушетки.
Не могу представить, что, будь я приговорена к казни, покорно шла бы на смерть. Я бы дралась, пиналась, вопила – делала бы все, чтобы меня не вытащили из камеры. Но заключенные почти никогда не сопротивлялись. Они сами входили в комнату смерти, укладывались на кушетку и протягивали руки для инъекции. Мне это казалось совершенно ненормальным, я даже не могла представить себя столь покорной судьбе. Может, проведя много лет в камере смертников, они утратили инстинкт самосохранения, а может, просто хотели встретить смерть достойно. Я и вправду не понимаю. И потому, узнав, что Грэм так отчаянно сражался, испытала к нему своего рода уважение.
Предсмертное заявление Грэма заняло двадцать три минуты. Думаю, начальник тюрьмы не прерывал его из страха перед шишками, которые собрались в комнате свидетелей. Я боялась, он до полуночи проговорит, и тогда кончится день, назначенный для казни. Последние его слова были: «Идите вперед, черные братья! А меня сегодня убьют». Когда он умирал, один глаз у него закрылся, а другой смотрел в упор на преподобного Джексона.
Пока ждали доктора, Джексон и Шарптон по очереди читали молитвы, а Бьянка Джаггер плакала. В 20:49 Грэма объявили мертвым, и я побежала в отдел новостей, чтобы наваять статью. Рабочий день у меня начался в семь утра, а домой я вернулась после полуночи. Я совершенно обессилела, вымоталась полностью. Не из-за долгих часов ожидания, не из-за жары или противоречивых чувств по поводу казни, потому что никаких чувств не осталось, лишь душевное и физическое напряжение. Целый день происходили какие-то события, – следовало постоянно быть начеку. То оказалась самая трудная казнь из всех, что я посещала.