– Так. Ромб. Треугольник в круге… А откуда это?
– Вот я и хочу понять – откуда?
Михайлов еще раз оглядел рисунок, кивнул – и спрятал в папку.
– Теперь иди, – сказал Капустин. – Нет, постой. Вопрос. Ты не знаешь, что это за психическое расстройство, когда человек не узнает собственные вещи?
Референт удивленно поднял глаза.
– Не знаю, товарищ генерал.
– Выясни тогда…
Когда дверь за Михайловым затворилась, Капустин подошел к сейфу, открыл его и вынул оттуда белый пластиковый пакет.
Вернувшись за стол, он сел в кресло, достал из пакета большую старомодную камеру-поляроид, поднял ее на ладони и уставился на нее, как Гамлет на череп.
Эта был обычный фотоаппарат из тех, что выдают сразу готовую карточку. К нему скотчем был приклеен похожий на конверт мешочек из толстой ткани. Материал напоминал муар – но его игра казалась странно самостоятельной и живой, словно ткань освещали какие-то невидимые качающиеся лампы.
Капустин вынул из муарового конверта две поляроидные карточки с размытым и нечетким изображением – и некоторое время изучал их. Потом он перевернул одну.
На обороте была надпись карандашом:
Капустину от Капустина-root. Перерыть архивы. Искать пленку с самолетом Можайского. У нас и в Лондоне. Первый полет. Подлинная киносъемка девятнадцатого века.
Бросив фотографию на стол, Капустин поднял черную трубку и нажал кнопку на селекторе.
– Да, товарищ генерал, – раздался искаженный связью голос.
– Михайлов? Что там у Голгофского?
– Работает в архивах. Все по-прежнему.
– Пленку нашел?
– Пока еще нет.
– Держи меня в курсе.
– Так точно.
Как только Михайлов отключился, на приставной тумбе зазвонил зеленый телефон.
Капустин снял трубку.
– Да. Да… Как на сегодня? Забыл. Ну ладно, запускай…
Спрятав фотографии в переливающийся конверт, Капустин убрал камеру в ящик стола, глубоко вздохнул и пригладил волосы ладонью.
Через минуту дверь в кабинет приоткрылась.
– Можно, товарищ генерал?
– Можно.
В кабинет вошел молодой человек с необычной прической: высоким коком, выбритыми до белизны висками – и длинной поповской бородой приятного медного оттенка. Борода была такая объемистая, что вполне заменяла галстук, полностью закрывая место, где тому полагалось болтаться. На молодом человеке были мешковатые штаны из крупного желтого вельвета, паркетные дизайнерские берцы и малиновый клетчатый пиджак неаполитанского покроя, словно разъясняющий городу и миру, как далеко мы ушли от девяностых – так далеко, что малиновый пиджак возможен снова (отрицание отрицания, сказал бы Гегель).
Капустин с улыбкой кивнул гостю на стул, где только что сидел Михайлов.
– Садись, Кримпай Сергеевич, садись. С самого утра жду…
– Я уже не Кримпай, товарищ генерал, – сообщил молодой человек, садясь. – Я теперь Крым. Поменял имя.
– Замечательный выбор, – сказал Капустин. – В высшей степени патриотичный. Переосмыслил ценности? Поклонился всему, что сжигал?
– Да не то чтобы так уж… Я на «Крим» хотел, меня так с детства все зовут. Но в ЗАГСе предупредили, что понять могут неправильно. Что это «Крым» на украинской мове. Люди, мол, заинтересуются, чего ты такой певучий. Подумают, что против воссоединения протестуешь. Может, ты вообще по ночам опоры ЛЭП валишь, кто тебя знает… Вот я и решил – не давать повод.