— Не говори так, Норберт! — Его слова уже откровенно меня пугали, и я крепче сжала его руку. — Я поговорю с группенфюрером Гейдрихом, я попрошу его перевести тебя куда-нибудь, я обещаю!

— Он тебя не станет слушать. Я уже с комендантом говорил миллион раз, и он каждый раз мне отказывал. Он говорит, что я один из немногих, кто не доставляет ему никаких проблем, и что ему такие люди нужны. В каком-то смысле он прав: в конце смены я заваливаюсь в кровать со своей бутылкой и остаюсь там до следующего утра, в отличие от остальных.

Я уже сама знала, чем именно занимались те самые остальные, когда заканчивалась их смена, я только что увидела это своими собственными глазами. Норберт даже не удивился, когда я рассказала ему о произошедшем.

— Они частенько себя подобным развлекают. Ничего нового. Комендант, и тот знает, он говорил им, конечно, раз сто, чтобы прекратили это, но он же не может каждую ночь лично патрулировать лагерь и следить за своими подчинёнными. Они это прекрасно знают, вот и продолжают в том же духе.

— Что бы они с ней сделали, если бы Франц вовремя не подоспел?

Норберт пожал плечами.

— А ты сама-то как думаешь? Поиздевались бы сначала, потом скорее всего изнасиловали бы, потом собаку натравили, потом надписи бы всякие на ней понаделали своими кинжалами, опять бы изнасиловали, сигаретами пожгли, да чёрт их знает, чего бы им там ещё в голову пришло. А потом отвели бы её обратно в барак. Если бы наутро она была ещё жива, то пошла бы на работу.

Я хотела что-то сказать, хоть что-нибудь, но не могла найти слов. С минуту я просто держала его руку в своей, гладила по отросшим светлым волосам, по небритой щеке, прижимала его голову себе к груди. Я так отчаянно хотела забрать его с собой, обратно домой.

— Я вытащу тебя отсюда, родной, обещаю, — Наконец сказала я, целуя его в лоб. — Я всё сделаю, но тебя вытащу, вот увидишь.

Он довёл меня обратно до виллы коменданта и остановился у входа.

— Ты ведь знаешь, как сильно я тебя люблю, Аннализа?

— Ну конечно, знаю. Я и тебя люблю, Норберт.

— И маму, и папу.

— Знаю, милый, знаю.

— Я просто хотел ещё раз тебе это сказать на прощание.

Он посмотрел на меня очень серьёзно, и что-то странное промелькнуло у него в глазах.

— Норберт?

— Жаль, что у нас не было больше времени.

Он поцеловал меня в щёку и обнял в последний раз.

— Ты прости меня, пожалуйста, если я был тебе плохим братом.

— Ты никогда не был плохим братом, Норберт. Ты был… ты и есть самый лучший на свете брат, какого только можно пожелать.

Он грустно улыбнулся и отступил назад.

— Скажешь маме и папе, что я их люблю?

— Конечно, скажу.

— И передай Генриху, чтобы хорошенько за тобой приглядывал.

— Вот сам ему и скажешь, когда приедешь в увольнение на мой день рождения. Не забудь, ты обещал!

Он молча кивнул, махнул мне в последний раз и пошёл обратно в лагерь, его чёрная форма постепенно растворялась с каждым его шагом, пока ночь не проглотила его целиком.

Я прижималась лбом к холодному мрамору на полу ванной, но и это ни капли не помогало. После очередного спазма меня снова вырвало в унитаз. Холодный, липкий пот покрывал всё моё тело, и я никак не могла унять дрожь в руках и ногах. Я слишком долго себя сдерживала. Я была самим очарованием с моими компаньонами на пути домой. Я даже расшифровала свою стенографию и аккуратным, ровным почерком записала всё нужное для доклада группенфюрера Гейдриха ещё до того, как мы сошли с поезда в Берлине, слово за словом заново переживая всё увиденное и услышанное в Аушвице. Сам генерал даже снизошёл до того, чтобы пожать мне руку, прежде чем я села в машину, в которой меня ждал Генрих.