Мы сидели за столиком у бара, и он рассказывал мне о своей жизни в армии, о своих новых друзьях и о том, как служба оказалась совсем не тем, что он себе представлял.

— Да мы почти ничего и не делаем целый день, просто ходим туда-сюда с ружьями, и всё. Ну какая это армия? — Норберт усмехнулся. — А самое смешное, что мы охраняем евреев в гетто, чтобы они не разбежались. А куда им, интересно, бежать? Обратно в Германию? В этом столько же смысла, сколько в том, чтобы охранять овец в поле с пулемётом, как будто они в один прекрасный день возьмут и нападут на тебя! Некоторые из них настолько измождены, что едва ходят до работы и обратно, так что какие уж тут могут быть разговоры о побеге или тем более восстании.

Норберт помолчал какое-то время, а затем улыбнулся, вспомнив что-то.

— Знаешь, я там одному мальчишке хлеб и молоко тайком ношу, а он делится им со своей матерью и маленькой сестрёнкой. Его зовут Мойше, ему всего девять, но он смышлёный не по годам! Когда я был в его возрасте, меня ничего, кроме того, чтобы погонять мяч с друзьями, не интересовало. Детям теперь приходится так быстро расти.

Я взяла его руку в свою. Я так хотела вернуть того другого, беззаботного Норберта, каким он был до фронта. Я хотела стереть из его памяти все те ужасы, что ему уже пришлось пережить.

— Ты мне писал, что у тебя там много друзей? — Я решила сменить тему, чтобы отвлечь его от его невесёлых мыслей. — Они хорошие ребята?

— Да, очень хорошие. Мы все очень дружны. Когда мы только стояли под Варшавой, они мне стали как братья. Я знал, что любой из них готов был отдать жизнь, прикрывая меня, и я бы сделал то же ради них, — Норберт ответил с задумчивым видом, но затем наклонился ближе и проговорил едва слышно, — вот только если бы они узнали, что я — еврей, то повесили бы меня на первом же дереве, и глазом не моргнули.

— В таком случае тебе очень повезло, что ты выглядишь, как образцовый ариец. — Я попыталась пошутить, но вышло как-то грустно.

— Как и тебе. — Норберт взял обе мои руки в свои. — Я так по тебе соскучился. По маме и папе тоже. И по моему приятелю Мило. Я так жалею, что не ценил этого всего, когда мы жили в нашем старом доме в Берлине. Я бы всё отдал, чтобы только вернуть всё назад.

— Я знаю, родной. Я тоже.

— Меня скоро повысят, — вдруг сказал он после неловкого молчания.

— Правда? Поздравляю! А почему тон такой грустный?

— Да потому, что я и сам не рад. Они только что закончили строительство нового лагеря, Аушвиц, и мой командир предложил коменданту мою кандидатуру вместе с несколькими другими офицерами, как «безупречных подчинённых» и «преданным идеалам рейха солдат». — Норберт тряхнул головой. — Так что как только я вернусь в Польшу, я стану одним из старших надзирателей в этом лагере. Только не говори пока никому, это пока ещё… секретный объект.

Новый лагерь в Польше? Им что, немецких не хватает? Я вздохнула.

— Ну, может всё ещё и не так уж плохо? Это же не может быть хуже, чем охранять гетто?

Вместо ответа Норберт вдруг вскочил на ноги и салютовал кому-то за моей спиной.