— Отец! — воскликнул юноша, распахивая двери и входя.

В кабинете было темно, тяжелые портьеры плотно закрывали окна. Грейскомиссар сидел в кресле подле камина, в задумчивости вороша уголья кочергой. Он вскочил, кочерга со звоном покатилась по плиткам пола.

— Мальтус! Сын мой, ты жив?!

— Отец, позволь мне обнять тебя! — пылко вскричал юноша и тотчас заключил отца в объятия.

— Но как? Как ты спасся? Что случилось с тобою?! — принялся расспрашивать грейскомиссар, несколько успокоившись и усадив сына к камину. Юноше пришлось рассказать историю плавания на Брос-де-Эльде, включая бегство и кораблекрушение, постигшее лодку.

— Но где же хире Бофранк? Где хире Дивор? — спросил молодой Фолькон, едва окончив повествование.

— После того как злокозненный упырь был изловлен и, благодарение господу, казнен, с субкомиссаром Бофранком я более не встречался, — сухо отвечал Себастиен Фолькон. — Как мне сообщили, хире Бофранк стал допускать престранные поступки и высказывания; однако ж не буду основываться на домыслах, ибо сам я его давно не видел и не могу наверное сказать, где он и что с ним. Что до упомянутого тобою хире Дивора, я и подавно не ведаю, где он может обретаться, да и ранее-то знал о нем куда как мало. Но хватит расспросов и рассказов! Поспеши домой, передохни, переоденься с дороги!

— Прости, отец, — покачал головою юноша, — у меня есть неотложные дела, и потому я должен вначале отыскать хире Бофранка.

— Я пребывал в великой скорби, когда решил, что навек потерял тебя, а ты не хочешь ехать домой, — с укоризною сказал грейскомиссар. — Безумец Бофранк тебе дороже родных и близких! Как такое может быть?

— Я повторю: у меня есть неотложные дела, — стоял на своем юноша. — Что до хире Бофранка, то, посмею утверждать, он вовсе не безумец, но человек разумный и храбрый, и в нем я вижу для себя пример во многом. Еще раз прошу простить меня — как только я совершу, что задумал, тотчас вернусь в наш дом.

— Господь тебе судья, — тихо молвил Себастиен Фолькон, когда за сыном, чуть скрипнув, затворилась дверь. Тяжело вздохнув, он подобрал с пола кочергу и принялся вновь шевелить ею в камине, наблюдая огонь с видом крайней задумчивости и усталости.

Эти старые школы мертвы, и последователи их слепы к смертному свету.

Парацельс

Субкомиссар молчал.

«Не двумя ли квадратами запечатаны уста ваши, хире субкомиссар?» Этот вопрос грейсфрате Шмица поставил Бофранка в тупик. Отсюда могло следовать лишь только одно: либо председатель Великой Комиссии имел везде свои глаза и уши, либо он был заодно с грейсфрате Баффельтом («Будьте осторожнее с чревоугодником! Слова его словно мед, честность его напоказ, но в мыслях его нет добра к вам!»).

— Вы говорите о тех самых двух квадратах? — спросил тем временем встревоженный настоятель Святого Адорна. — Тиара Люциуса?!

— Именно, фрате Бернарт.

— Но я чаял…

— Все мы чаяли, фрате Бернарт, — прервал настоятеля Шмиц. — И как удачно — не промысел ли сие господень? — что субкомиссар Бофранк оказался в вашем монастыре именно сегодня… Не тревожьтесь, хире Бофранк: я знаю, что человек вы честный, пускай и чуждый истинной веры. Здесь все свои, все — люди, коим ведомо то, что неведомо другим, и мы можем говорить о тайном открыто. Чтобы разрушить ваши подозрения, скажу: я спросил о Тиммансе, ибо сей молодой человек был приставлен к покойному грейсфрате Броньолусу Великой Комиссией; однако ж он не оправдал наших ожиданий и, мнится мне, был то ли очень скоро опутан медоточивыми речами Броньолуса, то ли попросту подвинулся умом. Мы знаем, кто был Броньолус, миссерихорд из Ванмута; знаем, кто суть грейсфрате Баффельт, что укрылся сейчас, убоявшись чумного поветрия, за стенами монастыря фелицианок.