— Н-ну… ненамного… — уклончиво ответил Ухмыл.

Суета вокруг огромного шелушащегося окалиной ядра тем временем пошла на убыль, послышался снова резкий голос розмысла Завида Хотеныча, уже разобравшегося, видать, с ключником, а потом вдруг возникла напряжённая тишина. Слышно было, как по склону оползает с тихим шелестом тронутая ветром зола.

— Готовы, что ли? — спросил невидимый розмысл.

Человека четыре нестройно отозвались в том смысле, что готовы, мол…

— Выбивай клинья!.. Па-берегись!..

Вразнообой забухали молоты, и чёрная округлая громада дрогнула вновь. Кудыке даже померещилось в темноте, что качнулась она в его сторону. Отпрянул, треснулся затылком о камень волнореза, лязгнул зубами. По счастью, за скрипом щебня, стонами дубовых рёбер и людскими криками, звук этот остался неуслышанным. Огромное ядро двинулось по короткой поперечной канаве, которой Кудыка поначалу даже не приметил, и кануло в гулкой дыре, где сразу зашумело, заревело, загрохотало… Казалось, рычит сама преисподняя.

— Ну вот и закатили… — удовлетворённо молвил Ухмыл.

Разбудила Кудыку проснувшаяся до света Чернава, угрюмая и озабоченная.

— Бежать отсюда надо, берендей, — садясь в лубяном коробе, решительно, как и подобает супруге, заговорила она. — Жить нечем, воровать нечего — зола кругом да окалина… А то я этой золы в землянках не видела! Ворожить… — Тут она призадумалась, должно быть, вспоминая лица возчиков, потом досадливо тряхнула головой. — Да и ворожить некому. Ничего не боятся, ни во что не верят… Выворожишь тут, пожалуй… у кукиша мякиш… А солнце! Это оно каждый вечер на нас падать будет?..

Содрогнулась и умолкла. Кудыка покряхтел. Давненько ему бабы не указывали…

— Так а назад-то… — проговорил он, тоже выглянув из-под тулупчика. — Назад-то куда? В слободке — поймают, в развалинах — тоже… Ты-то — ладно, а я-то!.. Смутьян ведь…

Однако, честно сказать, лукавил древорез, хитрил. После того, что он увидел вчера на Теплынь-озере, собственные его беды не то чтобы забылись, но как-то съёжились. Бежать ему не хотелось совсем по другой причине. Неисправимого Кудыку вновь разбирало любопытство. Чувствовал: пожалеет ещё, если сбежит, не досмотрев всех здешних чудес.

Посветлело, верх правой стенки лубяного короба прояснился, порозовел… Правый-то почему?

— Сани, что ли, другим боком поставили? — недовольно сказал Кудыка и приподнялся.

Ничего подобного. Сани как стояли, так и стояли — оглоблями ко рву. А вот заря занималась на западе. Жиденькая розовая полоса, обозначилась над невидимым отсюда греческим берегом, отразившись в озёрной глади. А на востоке пока по-прежнему было черным-черно.

— Наше-то где же? — всполошился древорез, поднимаясь в рост.

Чернава смотрела на него снизу вверх с безнадёжной усталой усмешкой.

— Ты лучше скажи, почему от тебя жена с греками сбежала, — спросила она. — Бил?

Древорез очумело посмотрел на погорелицу и не ответил. Тут солнце не с той стороны восходит, а она про жену…

— Чего молчишь?

— Да наоборот… — нехотя, с досадой ответил он. — Поколочу — аж расцветёт вся. Так и говорила: милый ударит — тела прибавит… А когда мне ей тела прибавлять-то? Начнёшь по дереву резать, а она в слёзы: не любишь-де, не ревнуешь, пальцем-де не трогаешь…