Как-то у кандабайского мужика Фалалея довелось ему за недоимки корову со двора свести. Он снял перед Фалалеем шапку, повинился:

— Не обессудь, Фалалей Стигнеич, не своей волей-охотой орудую: начальству как поперечишь?

Фалалей тоже виновато заморгал подслеповатыми глазами:

— Знамо… Бог простит.

Однако когда староста вышел со двора, Фалалей разразился матерным криком, сквозь который прорывались слезы об уведенной последней корове.

Иван Финогеныч прислонился к заплоту, — так щипанули его за сердце жалобные и злые Фалалеевы слова. Стоял и слушал… Фалалей крыл его, старосту, не жалел самых что ни на есть непотребных слов.

«За что он меня-то?» — шевельнулась у него горькая мысль.

Долго ревел во дворе Фалалей, — у соседей через дорогу, в проулке слыхать, — долго костил старосту. Но не было злого чувства у Ивана Финогеныча. Стоял-стоял он, слушал-слушал — мотнул сочувственно-печально головой, нахлобучил войлочную шляпу и заковылял вразвалку прочь от Фалалеева двора, высокий, голенастый, долгорукий.

В этот день Иван Финогентович, против обыкновения, был печален, неразговорчив, с домашними ни разу не пошутил. На следующий день с утра он самолично в своем участке загадывал мужиков косить сено на уставщиковых делянах. Он видел: многим недосуг, своя работа стоит, идут нехотя, но ни один не отговорился, не сказал слова поперек. Фалалей, так тот явился с литовкой первым:

— Уставщика не можно обробить: заступник перед господом, под ним же весь народ ходит… первый советчик в делах мирских…

Вечером, пряча хитрые глаза свои, Ипат Ипатыч поблагодарил старосту:

— Не оскудела, видать, вера… Господь воздаст сторицей за радение твое, Финогеныч.

— Мирской и божий закон сполняю, Ипатыч, — отозвался Иван Финогеныч и тут же рассказал уставщику о случае с Фалалеем.

— Неразумен мужик. Сказано в писании: несть власти, аще не от бога. Воевали цари с нашей верой, воевали мы с ними за старый крест, да приутихли цари, правое дело признали. И за них нам держаться велено, некуда ведь больше податься.

— Как есть… — Помолчав, Иван Финогеныч выложил сокровенную свою думу: — А с городу, с приисков, от сибиряков нечисть на семейщину накатывает… Рушить почали заветы стариков. Как жить-то дале станем, Ипатыч?

— Да-а, жизнь по-инакому повертывает. Крепиться будем, молить господа, чтоб уберег от соблазнов греховодных.

— Молиться?.. Будем и молиться, а наипаче надобно такое удумать, чтоб народ к греху не поворачивал. Что удумаем-то, Ипат Ипатыч?

— Уж и не знаю что, — медленно протянул застигнутый врасплох уставщик, и серые его, с хитрецой глаза будто говорили: «Со своим ведь толкую, можно и в немощности разума своего признаться».

Иван Финогеныч поймал взгляд пастыря, прочел его, но все же твердо сказал:

— А ты вникни… крепче. Надобно о наследниках наших помозговать, — как-то им на белом свете заживется. Беспременно надобно! Стариков собери, помозгуй…

Разговор этот не остался без последствий.

В воскресенье, после ранней обедни, Ипат Ипатыч обратился к народу с проповедью. Он приказывал крепить веру отцов, стращал грехом и антихристом, пришедшим уже на землю, — там, за хребтами, в городах, — антихристом, обходящим уже сибиряцкие села.