— Мне кажется… что камьон поджидал нас… И когда мы ступили на автостраду, чтобы перейти ее, эти четверо в камьоне нажали на газ.

— Ты думаешь, нас специально поджидали, чтобы… чтобы убить? — глаза, цвета воды в реке Керулен после прохода через нее тысячи монгольских всадников, округлились в ужасе. — Но кто, Лима, кому мы нужны?..

— CIA, может быть? — предложил кандидат в параноики.

— Лимонов, не сходи с угла! — Наташка рассердилась.

— Никогда не знаешь, — сказал он, — какое они придают тебе значение. Как и советская власть, они относятся к литературе слишком серьезно. Вот французское ДСТ меня никогда не беспокоило. По-видимому, они понимают, что писатель — это паяц.

На следующий день, вставая в туалет, он понял, что дела его плохи как никогда. Дичайшая боль запульсировала в нескольких местах черепа, и ему пришлось отдыхать, сидя в постели. Отдохнув, стараясь держать голову ровно, калека совершил болезненное путешествие протяженностью в десять метров в туалет и обратно. В ванной он успел заглянуть в зеркало. Левый глаз совсем залило кровью.

Он вернулся в кровать и оставался в кровати две недели. Спал по восемнадцать — двадцать часов в сутки. Когда он не спал, но лежал в затемненной спальне с открытыми глазами, на него, не исчезая, постоянно ползла оранжевая пушистая гусеница. Больной глядел на всегда ползущую и разжимающую тело гусеницу, и ему было хорошо. От гусеницы исходил вечный ровный покой. Ее пушистая апельсиновая шерстка одним своим видом говорила больному, что все хорошо, и всегда было хорошо, и будет хорошо. Что умереть так же хорошо, как и жить, и что умереть сегодня и сейчас так же хорошо, как умереть через тридцать лет. Больной писатель обожал свою гусеницу, но, когда он пригласил подружку полюбоваться на нее, оказалось, что Наташка, очевидно, потому, что ее не ударило по голове, гусеницы не видит. Однако, когда писатель рассказал ей, как выглядит его гусеница, Наташке она тоже понравилась. Через две недели гусеница исчезла, но он обнаружил, что может по желанию, даже не закрывая глаз, увидеть свою гусеницу когда хочет. Еще он обнаружил, что множество проблем мира совсем перестали его волновать. И впервые он подумал, что, может быть, это хорошо, в конечном счете, что его ударило по голове автомобилем.

Два месяца он не пил и не занимался гантельной гимнастикой. Физиономия его постарела и побледнела. Кожи на обоих висках оказалось неожиданно много, как на локтях, и она так и оставалась нечувствительной. Пульс на висках, ранее ясно и ровно бившийся в крупных венах, прощупывался слабо. Он подумал, что CIA или не CIA, но его угробили. И что без вмешательства извне дело не обошлось. Ведь за всю его жизнь, обильную всевозможными насильственными происшествиями, он никогда не напивался до такой глубокой бессознательности. Ресторан, в котором происходил вернисаж Генриха, отделяли от моста Мари или даже от моста Луи-Филиппа всего несколько минут ходьбы. Злоумышленники вполне могли выследить его и сбить их с Наташкой, свалив все на несчастный случай.

Через два месяца он выпил с подружкой бутылку шампанского и думал, что умрет. Голову жгло изнутри. Было такое впечатление, что затылок залит горячим свинцом. Пришлось пойти в спальню и лечь в постель. Весь остаток дня он пролежал в постели, и горячий свинец разъедал живую часть головы. Наташка сочувственно, и в то же время раздражительно, спросила: «Лима, не больно, а?» — и ушла в кабаре петь, а он опять и опять вспоминал ощущения несчастливой февральской ночи, пытаясь понять, что же тогда случилось. Внезапно еще гипотеза всплыла из пены, рожденная неясным и слабым ночным фильмом… Какие-то парни идут сзади, за ним и Наташкой… и вспышка света. В руке одного из парней, до вспышки, нечто похожее на бейсбольную биту или тяжелую палку. Возможно, его ударили сзади палкой по голове?