С Крупным он оставался во враждебных отношениях еще долгое время. С Генрихом же ему пришлось вскоре помириться. Писатель даже формально извинился перед ним, ибо, действительно, глупо два раза подряд выгонять человека из дома. Несерьезно. Второй раз уничтожил и серьезность первого изгнания, хотя впоследствии Генрих, однажды подвыпив, признал, что намеренно устроил встречу Полусвиньи с экс-Еленой. Генрих смеялся, признаваясь в предательстве, писатель хохотал, однако решил запомнить эту историю и никогда не доверять Генриху, впрочем, с ним общаясь. Писателю кажется, что Генрих относится к его личности несколько более заинтересованно, чем это необходимо. Может быть, ревниво следит за поведением писателя. Может быть, Генрих иногда даже и завидует слегка писателю, не умея сам быть таким? Если спросить странствующего еврея впрямую: «Не кажется ли вам, Генрих, что вы порой завидуете этому иной раз примитивному, но неизменно упрямо-энергичному человеку и его сержантско-армейскому стилю жизни и поведения?», Генрих, будет, разумеется, отрицать и зависть, и ревность. Но иногда в недоверчивом и критическом оке Генриха, повернутом на писателя, мелькает нечто похожее на восхищение его упрямством и храбростью. Генрих, кажется писателю (впрочем, может быть, это ему только кажется), неравнодушен к Наташке, но у него самого наверняка не хватило бы храбрости найти и взять в свою жизнь такую неудобную шаровую молнию. Уважение, смешанное с непониманием мотивов, движущих писателем, иногда появляется в оке странствующего еврея, разглядывающего жизнь русского Ваньки Лимонова и его русской бабы. «Я был тогда молод и мог провести ночь с русской женщиной, и русская женщина наутро оставалась мной довольна», — вспомнил писатель строчки Бабеля. Ему кажется, что еврейские мужчины, наряду с насмешливым отношением к русским самцам, испытывают тайную робость перед русскими женщинами, своего рода постоянный комплекс неполноценности. Ненасытная русская пизда, уставив на него свой единственный глаз, грозно спрашивает еврейского мужчину: «А ты удовлетворил русскую женщину, Ицхак?»
Писатель серьезно подумывает о возможном удалении Генриха из своей жизни, потому что Генрих определенно приносит ему несчастье. Не говоря уже о только что рассказанных историях, Наташка и писатель два раза (!) жестоко подрались у него на ферме в Нормандии. Но самое громадное по масштабам несчастье, когда писатель вполне мог оказаться без головы, произошло совсем недавно.
В феврале Генрих увешал своими картинами стены ресторана, принадлежащего его друзьям, и пригласил друзей и перспективных покупателей на вернисаж. Ресторан находился за несколько дверей от входа в ущелье цементного двора, где в индийской гробнице жил Генрих. Наташка и писатель отправились на вернисаж к восьми вечера. Седая лиса опоясывала горло певицы поверх пальто, интеллигентный Лимонов умно выглядывал через очки. Красивыми и серьезными они протопали по рю дез'Экуфф, пересекли рю де Риволи, вышли к Сене, прошли на остров и толкнули зеленую дверь в маленький ресторан, где бегал, волнуясь и улыбаясь, виновник торжества. Одет он был, как и следовало ожидать, нелепейшим образом: любезный его сердцу фрак сочетался с ковбойскими, тисненными по голенищам узорами, сапогами и дополнялся по случаю празднества белой рубашкой очень большого размера, не заправленной в брюки, и карнавальной бабочкой на резинке. Белые джинсы гармонировали, однако, если не с фраком, лацкан которого был съеден молью, то хотя бы с ковбойскими родственниками. Генрих был одет как бы кентавром, ковбой ногами, он был дирижером до половины туловища.