Михаил Андреевич помолчал, машинально кроша в руках хлеб, но потом спохватился, смёл все крошки в ладонь и высыпал в рот.

– Давайте, поедим, а потом сядем и поговорим. Пора и в самом деле вам уже не сказки слушать, а рассказы про дела казачьи, даже Гришка уже не маленький…

– Миша, – неожиданно тихим голосом попросила его жена, – а, может быть, детям… не стоит об этом знать? Что ты удумал?

– Стоит, – жестко сказал Гречко, берясь за ложку. – А то, что ж, я полжизни воевал, и мне теперь своего боевого прошлого стыдиться? Нет в нем ничего стыдного. Как говорится, воевал за отечество не щадя живота своего. За веру христианскую воевал. За царя-батюшку.

И добавил, будто прекращая всякие рассуждения на эту тему.

– Борщ у тебя сегодня, лучше и не бывает.

Женщины унесли посуду, накрыли стол темной скатертью с кистями, и поставили перед каждым по стакану взвара.

– Батьке – чтобы горло не сохло во время рассказа, – неловко пошутила Зоя Григорьевна, – а вам всем, чтобы спокойно слушали и не горячились.

Взвар приятно холодил горло, принесенный из холодных же сеней и прогнал расслабленность от сытной еды.

Семен чуть поодаль, пристроившись у небольшого столика, сосредоточенно зашивал уздечку портняжной иголкой с суровой ниткой, Люба принесла вышивание – она вышивала наволочку на диванную подушку, которую женщины почему-то называли «думкой». Может, потому, что лежа на ней, удобно было думать?

– Где ты видела синего петуха? – хихикал над нею Гришка.

Мать лишь неодобрительно покачала головой, а Михаил Андреевич добродушно пробасил:

– Видать, кто-то голубоглазый вспомнился…

– Митька, кто же еще! – заявил вездесущий Гришка и тут же прикусил язык от увесистой оплеухи сестры.

– Ну, ладно, слушайте!

Михаил Андреевич навалился локтями на стол, оглядывая свое семейство, которое уже приготовилось внимательно слушать его рассказ. Люба с Гришкой на топчане у печки. Девушка ради такого даже вышивать перестала. Семен снял со столика любимый мамин цветок – он цвел красными колокольчиками среди зимы – чтобы ненароком его не задеть и продолжал заниматься своей уздечкой. Зоя Григорьевна тоже за столом, напротив мужа, просто положила на стол маленькие, уже с прожилками вен руки. «Как она с такими изящными руками тяжести таскает, – мимолетно подумал Семен, – ей бы на этих руках перстни дорогие носить да слугам указывать, что и как…»

– Ехали мы тогда с турецкой войны и остановились в одном селении на отдых. Конюшня у местного старосты была маловата, так что поставили мы лошадей у одного помещика. Конюшню несколько лет не использовали, но нашлись умельцы: стены подновили, ворота новые навесили, ясли подремонтировали.

– На охрану кого-нибудь поставили? – поинтересовался Гришка.

– Молодец, сынку, разумеешь! Поставили. Но этот часовой решил, что охранять тут и не от кого, надергал себе сена из ближайшего стога, улегся на него и заснул. Утром мы приходим в конюшню – что такое! Все лошади в мыле, будто на них всю ночь скакали, хрипят, ногами сучат, но замок цел-целешенек, и казак божится, что к конюшне близко никто не подходил. На следующую ночь – то же самое. Призвали мы к себе старосту: мол, что такое, и кто из сельских жителей мог это с нашими лошадями сотворить? Он мнется, руки трет, видно, хочет что-то сказать, но то ли боится, то ли сомневается. Ну, мы на него и насели. Если, мол, не скажет, придется нам обойтись с его селом, как с теми, кто оказывает сопротивление регулярным войскам… В общем, староста этот не выдержал, стал говорить. Вроде, есть в их селении ведьма, которая имеет привычку по ночам на лошадях ездить. Проберется в конюшню, схватит какую-нибудь лошадь, и ну на ней мчаться. Всю ночь бедную животину гоняет, так что под утро та разве что не замертво в стойле и сваливается…