– Тотально изуродовали, – сказал патологоанатом. – И это раны не ножевые, а рваные. Кроме всего, еще у него сломана челюсть. Ну-ка, передайте мне распорку, зажим… Взгляните сюда, коллеги, во что превращены его зубы. Ни одного целого, сплошные осколки.

– А я-то надеялся получить слепок для будущих возможных сравнений, – сказал Август Долгов.

– И не мечтайте. Странно, если его так изуродовали, чтобы не опознали, то отчего оставили возможность взять отпечатки пальцев? Кисти рук и подушечки пальцев не повреждены. Нелогично как-то.

– Тот, кто его убил, не думал о логике, – ответил патологоанатому Август Долгов.

Катя видела сквозь стекло, как Ева Ершова, паковавшая пробирки с образцами для исследований, при этих словах подошла к операционному столу. За прозрачной защитной маской лица ее не различить.

Они там все в этом аквариуме-прозекторской в своих зеленых комбинезонах и защитных масках смахивали на безликих инопланетян в чудны́х стеклянных намордниках.

В памяти всплыл металлический контейнер – так странно вскрытый, вспоротый, словно изнутри.

«Словно что-то выбралось из него наружу».

Кто это сказал? Сережка Мещерский? Ему вечно что-то мерещится, что-то такое…

Будто что-то выбралось наружу.

А они опоздали той ночью на место происшествия из-за взорванного кем-то моста и так и не увидели самого главного.

Давно уже заметил о себе Сергей Мещерский: в дни так называемого «московского бдения», долгих пауз между турами и экспедициями, в которых он принимал участие как владелец, менеджер и вдохновитель турфирмы «Столичный географический клуб», когда он жил тихо-мирно неприхотливой холостяцкой жизнью в своей квартире в доме на реке Яузе, тягучее липкое, как сироп, томление окутывало его, одновременно склоняя к дикой лени и даря смутные неясные надежды на перемены к лучшему.

Он поднялся с постели в это утро поздно, потому что всю ночь смотрел по спортивному каналу сначала футбол, затем бокс, потом автогонки. Встал под душ и вспомнил Ингу. Как она расхаживала тут по его квартире, где вместо обоев на стенах географические карты, где в углу – глобус напольный – бар и вокруг кофейного столика вместе с диваном и мягкими креслами расставлены африканские барабаны – тамтамы, исполняющие в холостяцкой гостиной роль табуретов.

Когда Инга жила здесь целую неделю, все шло как нельзя лучше. Да, она обивала пороги прокуратуры, они вместе обивали пороги, сочиняли заявления, жалобы, подстегиваемые желанием во что бы то ни стало найти капитана Рюрика Гнедича.

Но душными июльскими ночами Инга – голенькая, крепко сбитая, упругая, бронзовокожая, как буддийская статуэтка, вставала с дивана, даже не давая себе труда закутаться в простыню, и проскальзывала к нему, подавляя его жаром своей плоти, рассеивая как дым последние остатки смущения и неуверенности.

Когда они занимались любовью, ему все время казалось, что целуются, барахтаются они, давясь смехом и пылая от возбуждения, не на скрипучей кровати в комнате окнами на Яузу, а на мягких пыльных бухарских коврах в походной юрте. И тайга, горы со снеговыми шапками, они далеко позади, а кругом лишь степь, табуны, походные кибитки и всадники на маленьких лохматых монгольских лошадках.