Я слушал ее милую, рассчитанную явно на моих и не моих гэбэшников болтовню, а украдкой, короткими взглядами по сторонам искал другого Вильямса – того, кто вместо Юрышева остался в третьем купе шестого вагона. Но я не видел его. Решившись оглянуться, я тут же встретил направленный на нас взгляд какого-то круглолицего, с серо-голубыми глазами мужчины. Мне казалось, что и Вирджиния, болтая, бросает по сторонам короткие ищущие взгляды. И чтобы она не оглядывалась и не увидела это еще одно следовавшее за нами явно гэбэшное лицо, я крепко взял ее под локоть и, сжимая ей руку, повел их к своей машине».
14
Ставинский вышел из своего вагона последним. Уже полусонная проводница собирала из всех купе смятые простыни и наволочки и несла их охапкой в свое купе, когда Ставинский, притворившись, что он проспал прибытие поезда, надел меховую куртку Юрышева, надвинул поглубже на глаза его шапку-ушанку и вскинул на плечи лямки громоздкого рюкзака. Как ни хотел Ставинский увидеть Вирджинию напоследок, хотя бы еще раз, он не разрешил себе выйти на перрон, пока не схлынул почти весь поток пассажиров. Мало ли каким чудом можно было наткнуться здесь на этого гэбэшного майора Незначного!
– Проспал, милок? Пить меньше надо, – ворчливо сказала проводница, входя в его купе за простынями и увидев на столике недопитую бутылку водки.
В прежние времена его постоянных телевизионно-журналистских поездок по России Ставинский легко вступал в разговоры с самыми случайными людьми, и здесь, сейчас, тоже нужно было отделаться какой-то шуткой. Но внезапный страх, что он неправильно, с каким-нибудь нерусским акцентом скажет самую пустую реплику и выдаст себя, – этот страх сковал его язык. Он так долго молчал, что автоматически боялся открыть рот, единственное, что он помнил, – нужно дать ей на чай хотя бы рубль. Он порылся в карманах юрышевских брюк, нащупал в них какие-то бумажки, вытащил. Тут были десятки, пятерки, но и рубль нашелся. Он протянул его проводнице.
– Спасибо, – разом подобрела она. – А водочку-то возьмите, пригодится…
– Угу… – буркнул Ставинский, сунул недопитую бутылку водки в карман рюкзака и выглянул в коридор вагона. Коридор был пуст, продувался морозным ветром из открытых дверей, путь был свободен. Еще ниже надвинув на глаза шапку, Ставинский вышел из коридора в тамбур. В двух шагах от него были перрон и новая, а точнее, старая жизнь, к которой он совсем недавно так стремился. Но теперь и эти два шага дались ему с трудом.
Но вот он вышел на пустой, покрытый коркой утоптанного снега перрон. Наклонив голову к груди, пошел к Ленинградскому вокзалу, боясь всего – окрика, взглядов уже бездельничающих носильщиков, фигуры постового милиционера. Он шел как по минному полю, и, если бы рядом хлопнула детская хлопушка, он упал бы как от реального выстрела в спину. Но никто не обращал на него внимания, никому не было дела до этого мужика в охотничьих сапогах и с рюкзаком на спине. Он стал таким же серым советским гражданином, как сотни других, которые на соседних платформах сходили с пригородных электричек и спешили на метро и автобусы. Совсем рядом, слева, в двухстах шагах был Ярославский вокзал, не более многолюдный, чем Ленинградский. С автоматической камерой хранения, в которой Ставинского ждут документы и деньги. С этого вокзала поезда уходят в глубинку России – в Загорск, Кострому, Киров, и оттуда же к двенадцати платформам этого вокзала ежедневно прибывают пригородные электропоезда, привозя новые и новые тысячи людей, одетых, как и Ставинский, в куртки, телогрейки, серые пальто и шапки-ушанки. Выйдя с вокзала, эти люди – рабочие, студенты, домашние хозяйки – спешат кто на работу, а кто – и таких половина – устремляется в московские магазины в поисках мяса, колбасы, круп и овощей.