Тем не менее, полагая, что их номер и сейчас прослушивают кагэбэшники, Ставинский начертал пальцем на скатерти стола слово «Стивенсон» и глазами показал Вирджинии на телефон. Она поняла его и заказала междугородный разговор с Москвой. Уже спокойно, без паники она объяснила Джакобу, что произошло, и попросила его приехать утром на Ленинградский вокзал и пробыть с ними несколько часов до их отлета из Москвы. «Мы не хотим больше иметь никаких проблем или инцидентов, Роберт и так себя плохо чувствует». Стивенсон понял ее. Безусловно, если он будет с ними – с Вирджинией и поддельным Вильямсом-Юрышевым, – КГБ трудней затеять какую-нибудь новую провокацию. «Не беспокойтесь, я встречу вас в Москве, на Ленинградском вокзале», – сказал он.

По заснеженным просторам России шел привилегированный экспресс «Красная стрела». До трех часов ночи в его мягких вагонах, в двухместных спальных купе пассажиры пили коньяк и шампанское, играли в карты, флиртовали со случайными попутчицами и проводницами. Официант из вагона-ресторана на тележке развозил по вагонам вино, коньяк, бутерброды с икрой и сервелатом, шоколад и сигареты. К трем часам ночи брожение по вагонам затихло. С сознанием хорошо выполненной работы спал в своем купе майор Незначный. Вчера вечером, пока Вильямсы ужинали в ресторане гостиницы «Европейская», горничная, по заданию Незначного, вошла в их номер, подпорола подкладку пальто Роберта Вильямса и подкладку шубы Вирджинии и вложила туда по нескольку листов тонкой папиросной бумаги с убористым машинописным текстом антисоветского содержания. Теперь в Шереметьевском аэропорту Вильямсам уже не отвертеться от обвинения в антисоветских действиях. В соседних купе храпели генералы и полковники, принявшие перед сном свою дозу коньяка, и железнодорожные шулеры, выудившие у очередной жертвы последнюю сотню. А счастливчики, которым удалось завязать дорожный роман, заперлись в своих купе с соблазнительными попутчицами и проводницами и под стук колес с необузданной жадностью, свойственной всем краткосрочным романам, предавались любви на узких, но таких пружинисто-мягких вагонных полках. К пяти часам утра их пыл иссяк, и теперь уже спал весь поезд – глубоким предутренним сном. Коридоры вагонов были пусты, лишь изредка по их ковровым дорожкам пробегали в туалет полуодетые женщины да в тамбуре третьего вагона перепивший молоденький лейтенант блевал на проносящиеся под вагонами заснеженные шпалы.

К шести утихли и эти признаки жизни, и только три человека во всем поезде не смыкали глаз. В пятом вагоне, в купе номер семь, Вирджиния и Ставинский сидели друг подле друга, даже не в обнимку, а только держа друг друга за руки. Они разговаривали глазами. В шесть десять Ставинский со вздохом встал и вмеcте с ним рывком поднялась Вирджиния. Обнявшись, они простояли молча еще две минуты. Грохотали под ними колеса поезда. Во взгляде Вирджинии было какое-то колебание, словно она хотела сказать Ставинскому что-то важное, но не решалась. Паровозный гудок, как внутренний сигнал, заставил Вирджинию оттолкнуть Ставинского от себя. «Иди…» – сказала она ему беззвучно. Он неслышно открыл дверь в коридор. Прислушался.