Белосельцеву казалось, что у него начинается жар. Огромные, с черно-коричневыми стволами сосны заслоняли небо, и, когда оно открывалось, было малиновое, липкое. Этот цвет просачивался сквозь вершины к подножиям, выступал на стволах темной сукровицей. Быть может, в его крови начинал плодиться невидимый прозрачный плазмодий тропической малярии, вброшенный хоботком москита. Его кровяные тельца вступали в битву с противником, гибли мириадами, и жар этой невидимой схватки помрачал сознание. Женщина, упавшая грудью на отточенный мачете, ее голые, сотрясаемые дрожью икры и яркая, быстрая, как ртуть, краснота, заливавшая сухие половицы, порождали бесконечный бред. Образы расстрелянных русских офицеров, утопленных на барже священников, зарубленных шашками юнкеров, замученных в застенках писателей, погребенных во льдах кулаков. Бесчисленные кости убиенных революцией жертв выстилали русские поля и дороги, служили основанием заводов и космодромов, были фундаментом городов и научных центров. Казались навеки забытыми, бесконечно мертвыми. Но лишь до времени. Лежали в земле, как брошенные в нее семена, дожидаясь грозного ливня. И тогда под черно-фиолетовым дождем семена оживут, кинутся в рост, сбросят с себя города и дворцы, опрокинут памятники вождям, расколют кремлевские башни, обрушат космические корабли, потопят флот, и страна, могучая и незыблемая, расколется, ощетинится огромными, до неба, берцовыми костями, оскалится черепами, воззрится пустыми глазницами. Случится несчастье, которое пророчила ему Валентина, умоляя остаться. Но он не остался. Пришел смотреть на переселение индейцев, на черноволосые головки зарезанных девочек, на голые женские икры, сотрясаемые судорогой смерти. Не помешал, не спас. Был соглядатай, соучастник. И надо немедленно разворачивать «Тойоту», мчаться в Пуэрто-Кабесас, лететь на разболтанном «Локхиде» через Кордильеры в Манагуа. Кинуться ей на грудь, целовать ее пальцы, умолять, чтобы она отменила, взяла обратно пророчество. Остановила крушение земли, простила его. Спасла своей чудной женственностью обреченный мир.

Лоб у него горел, виски стучали. Это был звук бесчисленных незримых смертей, происходивших в его кровотоках, где гибли красные кровяные тельца.

Они добрались в Тасба-При, на свежую вырубку, окруженную огромным сумрачными лесом, где деревья окружали селение сплошной поднебесной стеной. При въезде, как грозный страж, высился отлитый из бетона мускулистый индеец с угрожающе поднятым мачете. Тут же дымилась, бугрилась обгорелыми пнями отнятая у леса корчевка. Поселок был в стороне – одинаковые, аккуратно сработанные дома на сваях, электрические столбы вдоль улиц, нарядные разноцветные кровли. Одна часть поселка была освоена, виднелись люди, висело на веревках белье, туманилось над крышами тепло невидимых очагов. Другая, свежевыструганная, безжизненная, напоминала расставленные деревянные ульи, куда еще не вселились пчелы. Грузовики с переселенцами отправились в эту дальнюю, необжитую часть, а Белосельцев, Сесар и Джонсон двинулись по улице.