– То, что вы предлагаете, называется «управляемый хаос», – медленно проговорил Мефодий Николаевич. – Я понимаю, вы хотите власти… наживаясь на бедах людей, на их фобиях и маниях. А армия безупречных биороботов, гонимая страхом, – это, извините, хуже любого фашизма. Ни одна власть, построенная на страхе, не продержится долго…

Александр Иванович аж отпрянул от удивления.

– Вы что… серьезно? – уточнил он, явно не веря.

– Куда уж серьезней! – хмыкнул Суровцев.

Несколько минут отец девушки молчал, осмысливая отказ. На лице его застыло задумчивое, напряженное выражение, будто он изо всех сил пытался понять слова собеседника, но не мог.

– Но ведь это для блага людей, – сухим горлом произнес Александр Иванович. – Сколько излечилось туберкулезников, раковых больных, сколько парализованных встали с постелей, сколько умирающих не просто получили надежду – ожили! Вы знаете, что даже безнадежно больные СПИДом – и те излечиваются? Мы создадим искусственную расу сверхлюдей, которые позабудут про любые болезни! И это не благородная цель?

– А цена этому – какая? – непримиримо вставил Мефодий Николаевич.

– Власть. Моя. То есть наша. Абсолютная и безграничная…

– Благородство только тогда называется благородством, когда не требует за это никакой платы, – напомнил Суровцев общеизвестное. – Это сегодня противоядие в руках у вас. Но как знать – как будут развиваться события, если оно попадет в руки безумцев? И что будет, если события примут неуправляемый оборот? Если организмы инфицированных рано или поздно привыкнут к вашему порошку и он перестанет быть противоядием?

– Значит, отказываетесь? – резко перебил Александр Иванович. – В последний раз спрашиваю…

– Да, отказываюсь. Я в такие игры не играю. Мне с вами не по пути. – Открыв металлическую дверь подвала, ученый взглянул в лицо девушке: – Лида, ты со мной… или все-таки передумала?..

Пройдя в только что сделанный пролом, Суровцев протянул руку Лиде и включил фонарь.

Тонкий луч света терялся в кромешной тьме. Желтое электрическое пятно неуверенно скользило по шероховатым бетонным стенам, пока не уперлось в электрощитовую. Мефодий Николаевич осторожно открыл щиток, неуверенно щелкнул тумблером. Удивительно, но аварийная подсветка работала до сих пор: под потолком тускло зажглись забранные в решетку плафоны. Свет этот – едкий, кислотный, тревожный – не успокаивал, а, наоборот, раздражал, заставляя глаза слезиться.

– Жутко тут как-то… – девушка неуютно поежилась.

– В конце каждого тоннеля должен быть дневной свет, – приободрил мужчина, осматриваясь.

Заброшенная галерея удивительно напоминала раздутый в размерах кишечник. Поперечные рифленые выступы на сводчатом потолке лишь подчеркивали это сходство. Тоннель был высоким, почти в два человеческих роста. Непонятно – кто, когда и с какой целью его прокопал, проложив тут к тому же рельсы узкоколейки. Галерея уходила строго на северо-восток, то есть под реку, и можно было не сомневаться, что на противоположном берегу есть как минимум один выход.

– Смотри, тележка какая-то… – прошептала девушка, указывая на угловатую четырехколесную конструкцию, стоящую в тупике.