И вот знакомое, уже родное крылечко. Иван постучал и, не дождавшись ответа, распахнул дверь и стремительно прошел через сенцы.

Ольга сидела за столом и заполняла какой-то формуляр. Увидела Ивана, вскрикнула, вскочила, скинула наушники. В следующее мгновение она повисла на нем, а он закружил ее в самом центре комнатушки, где они недавно так лихо пели и танцевали. И свежеотдраенные половицы уже не поскрипывали, а пели.

Наконец, когда они перевели дух от долгого поцелуя, Оля сказала:

– А я была возле этого чудовища! Ужас, какой страшный!

– И пробоину в борту потрогала?

– Конечно, у меня даже ладошка туда поместилась! – гордо сообщила она.

– И как, горячая? – рассмеялся Иван.

– Горячая! – подтвердила Оля.

– Да нет, – улыбнулся он. – Я про ладошку. Ладошка твоя горячая!

Они сплели пальцы, ощущая, какой жар через них идет друг к другу.

– Мне так хочется близости, хочется прижаться так, чтобы раствориться в тебе… – произнесла она ослабевшим, задыхающимся голосом.

– И сколько же мы можем мучить друг друга…

– Ванечка, а твое начальство может отпустить тебя в официальное увольнение за все твои подвиги?

– Может… А не сможет, так сбегу.

– Да ты что?!

– Два раза снаряд в одну воронку не падает! – лихо ответил Родин. Он огляделся и только тут заметил, что в комнате нет Татьяны. – А где Таня?

– В госпиталь увезли… У нас тут бомбежка была. Попало Таньке, несколько осколочных ранений. Средней тяжести, – грустно сообщила Оля.

Иван помрачнел.

– Надо же… А у нас в конце операции Саню Деревянко тяжело ранили, в грудь и бедро. Только что в медсанбат отвез. Уже, наверное, оперируют…

– Бедняжка, совсем мальчишка…

Оля положила голову ему на плечо.

– Ты знаешь, Вань, с той вечеринки, будь она неладна, просто какой-то шлейф несчастий тянется. Мне страшно: такое чувство, будто все эти командиры хотят, чтобы ты погиб. Посылают тебя из огня да в полымя…

– Я везучий, Оленька! Знаешь, почему?

– Ну, скажи…

– Потому что есть человечек, который меня очень ждет.

– И очень любит…

Маргарита Семеновна вытащила поочередно два осколка из груди и бедра, бросила их в эмалированную миску. Потом извлекла еще три мелких, из руки и плеча, они звякнули совсем тихо.

– Повезло тебе, девочка, неглубоко вошли, – удовлетворенно произнесла она.

Саше смутно помнилось, как два санитара переложили ее на носилки, понесли по коридору, вышли во двор. Там на лавке сидели два раненых бойца: один с перевязанной рукой, второй – с повязкой на голове, он заклеивал самокрутку.

Тут же стоял грузовик «ГАЗ-ММ», откинутый задний борт ждал своих пассажиров.

– Карета подана! – сказал один из санитаров.

Тут же один парень вскочил с лавки, сунул самокрутку товарищу, ему, видно, она и предназначалась, и бросился помогать загружать носилки в грузовик. Хоть чуть-чуть, но подсобил и, довольный, уселся на лавку. Следом загрузили еще одного лежачего, с перебинтованными ногами и обожженным лицом, и еще помогли забраться в кузов троим «сидячим».

Грузовик «ГАЗ-ММ», когда не хватало санитарных автобусов, вполне подходил для перевозки раненых. Насыпали в кузов слой песка, а сверху постелили солому. Эту солому, желтую, как солнце, с запахом дорожной пыли, сразу почувствовала Саша. Протяни руку, и вот она – колючая и ломкая.