— И что же вам неясно?

— Например, почему Екатерина Бенедиктовна скрыла от всех, что продолжает с вами встречаться. Что в этом позорного? Ваша роль в аресте и гибели ее мужа касалась только ее, и отношение к этому — ее личное дело. Она вас простила, и почему она должна была при этом на кого-то оглядываться? Я этого не понимаю.

— Постараюсь вам объяснить. Во всяком случае, ваше недоумение мне понятно. Тогда, в сорок девятом году, мне было тридцать два года, моему сыну — три годика, а дочка только-только родилась. И я очень хорошо представлял себе, что ждет мою семью, если я ослушаюсь. Я сопротивлялся так долго, как мог. Предлагал воспользоваться услугами других друзей семьи Швайштейн, называл их имена, надеясь на то, что Катин муж, если уж ему суждено быть арестованным, пострадает по крайней мере не от моих рук. Уж не знаю, почему другие показания их не устроили, но я точно знал, что они были, и знал, кто именно их давал.

— Откуда вы это знали?

— Знал. Во времена тотальной слежки и повальных арестов круговая порука тоже существовала, она была всегда и никуда не исчезала. У меня были в органах приятели, которые меня информировали. Самое печальное, что все люди, написавшие доносы на Катиного мужа, остались в ее кругу, продолжали ходить в ее дом и много лет считаться ее друзьями. Видели бы вы, как они сочувствовали ей, когда Швайштейн умер! Все они были тогда молодыми и к тому времени, когда разразился скандал, были еще живы. Я по неосторожности бросил несколько реплик, которые Катя не поняла, но они-то отлично поняли. Я вслух процитировал несколько пассажей из разных доносов, и авторы этих доносов, присутствовавшие при том, как Катерина отказывала мне от дома, прекрасно поняли, что мне все известно. Я, знаете ли, не сторонник выяснения отношений по принципу «сам дурак», поэтому не стал в ответ обличать других. В конце концов, моя вина от этого не уменьшалась, я ее признал, а вина других пусть останется на их совести.

— Екатерина Бенедиктовна знала о том, что доносы на ее мужа сочиняли не только вы?

— Если и знала, то не от меня. Я ей не сказал.

— Почему, Семен Федорович? Разве вас не задевало, что из всех, написавших в свое время доносы на доктора Швайштейна, пострадали только вы один, а остальные продолжали водить шумные хороводы вокруг женщины, которую вы любили?

— Задевало? — задумчиво повторил Родченко. — Может быть. Знаете, странный у нас с вами разговор получается. Ведь я ни с кем не мог об этом говорить, только с Катериной, но она была моложе меня всего на пять лет, а после пятидесяти разница в пять лет — уже не разница. Поэтому даже с ней я не мог быть абсолютно откровенным. А сейчас с вами я стал понимать, что у старости есть свои преимущества: мне было бы неприятно обсуждать эту тему со своими ровесниками, а с молодыми — пожалуйста. Перед вами мне не стыдно. Может быть, оттого, что молодые нынешнего поколения более безнравственны и потому более терпимы к чужим грехам, более равнодушны к ним. Вы ведь не станете с пеной у рта обвинять меня, верно?