Дядя Аркадий, брат отца, вдову брата не бросил – Катька тогда уже пребывала в Москве. А когда мать заболела, все тяготы взял на себя, не ее, кстати, родственник. Оплачивал сиделку, приносил рыночные продукты, выгуливал ее в больничном дворе.

– Такая любовь! – грустно заключала Катька, тяжело вздыхая и закатывая глаза.

Дядя Аркадий был совсем небольшого росточка и очень «приличной», даже смешной комплекции. Этакий карикатурный пузан – сверкающая, вечно потная лысина с зачесом на правый бок, выпученные, словно испуганные, «рачьи» глаза, детский ротик бантиком и вздернутые домиком бровки.

Но самым смешным на его нелепом лице был нос. Не нос – бугристая, в крупных порах, с розовым оттенком «картофелина» – большая, словно с чужого лица.

Ручки – смешные, пухлые, с коротко остриженными крохотными ноготками. И ноги – размер тридцать шестой, не больше.

Брюки высоко держались на широком ремне, с трудом обнимающем объемное пузо.

Он был суетлив, но не болтлив и довольно тактичен – приезжал на пару дней и с утра старался убежать.

– По делам, – объяснял он.

По делам – ну и ладно. Главное – сегодня среда. А отчалит дальний родственник вечером в четверг. А значит, любимый пятничный вечер они будут одни. И в субботу, и в воскресенье! Вот что главное.

Дядя Аркаша без остановки щелкал непоседливую Варвару и обещал «бесподобные снимки». И вот в этом уж никто и не сомневался.

Жена не очень любила рассказывать про свою семью – видимо, на отца, балагура и гуляку, держала большую обиду. Хотя… Ему казалось, что отцом она при этом восхищается – глубоко в душе. И прячет это восхищение и безответную любовь даже от самой себя. Во всяком случае, фотографии отца, явно постановочные, то на фоне фонтана, то у ущелья, то у Царь-пушки, вечно в окружении счастливо улыбающихся молодых и красивых женщин, лежали у нее в прикроватной тумбочке.

Катя была точной копией отца – яркого брюнета, сверкавшего серыми очами и сдвигавшего к переносью густые и ровные черные брови.

А фотография матери – невзрачная, как и она сама, и, видимо, как и ее жизнь, лежала у нее в корочке паспорта, сбоку. С заломами и трещинами, черно-белая, совсем небольшая.

Теща мелькнула пару раз и на их свадебных фото – бесполой тенью, призраком. То за спиной какого-то трудно узнаваемого гостя, то у машины на улице.

Он тогда подумал: «Ни за что бы на улице ее не узнал! Просто прошел мимо. А если бы окликнула – напрягался бы, чтобы ее признать».

Детство свое жена тоже вспоминать не любила. Про отца – все ясно. Какой ребенок обрадуется тому, что «очаровун-папаша» распыляется на всех окружающих баб, а на свою дочь откровенно забивает. Ревность, понятно. Да еще и обида за мать. Страх потерять его, страх, что семья разобьется вдребезги. С такими бонвиванами всегда вечный напряг. Всегда тревожное ожидание какой-нибудь подлости. И все же – восхищение! Каков, а?

А к матери… Чувство легкого пренебрежения, брезгливости даже. Недоумения – как он мог на ней жениться? И наверняка оправдание его загулам – ну, все понятно. Она виновата.

Ну и дополнительное раздражение – хозяйкой мать была никакой. Катька злилась, когда у нее сгорали очередные котлеты или пирог: «Ну вот! Это