В маленьких, плутоватых, всегда горящих алчным огоньком глазах Сереги засветилось что-то человеческое: в нем проснулась совесть. Он сел на поваленную сосну, один, и заплакал. Мы сели рядком на эту же сосну и на другую, лежавшую вблизи, и долго молча думали о своем назначении, о своей судьбе.

С рассвета колонна двигалась часа четыре. Мы уже не рвались запальчиво вперед, как в первые дни, не надрывались. Но и не выдохлись. Мы как бы приобрели второе дыхание, ровное, ритмичное, точно при беге на длинную дистанцию. Мы не увеличивали и не снижали темна и упорно, настойчиво прогрызались сквозь таежную чащобу.

В одном месте Глеб Анохин, бульдозерист, остановил машину и приглушил мотор. Он высунулся из самодельной кабины и молча замахал руками, подзывая нас. Жестами просил не шуметь.

Поперек пути лежала огромная старая лиственница, должно быть, бурой вывороченная из земли с корнями. Не засыпанные снегом корни растопырились скрюченными ответвлениями, виднелось похожее на нору протаянное отверстие, чуть тронутое по краям желтоватым ледком. Из отверстия, как дымок из трубы, едва уловимый, выходил пар.

— Медведь,— сказал Глеб Анохин шепотом.

— Ничего устроился,— заметил Леня Аксенов.— Глядите, и трубу для воздуха проделал. Рассчитывал, наверное, сладко проспать всю зиму без тревог. А мы потревожили вас, ваше величество!

— Слушайте меня.— Трифон отстранил Леню от корневища,— Предлагаю эксперимент... На первый случай надо насыпать в эту дыру табаку, пускай медведь сперва почихает.

Ребята закричали:

— Подсыпь ему табачку! Подсыпь, Трифон!..

Будорагин, воодушевленный своей мыслью, уже размял на ладони несколько сигарет и шагнул к берлоге. Глеб Анохин задержал его.

— Снег может не выдержать, провалишься и угодишь ему прямо на клыки...

— Алеша, сходи за ружьями,— попросил Петр.— На всякий случай...

Будорагин лег животом на корневище лиственницы и бросил табак в отверстие, табак легким дуновением ветерка отнесло в сторону. Анка придерживала мужа за полушубок.

— Не упади, Тришка. Ну, встань. Не озоруй...

Петр Гордиенко, наблюдая за Трифоном, улыбался.

— Хватит,— сказал он.— Подымайся.

Я впрыгнул в кузов грузовика и достал из-под брезента две двустволки, зарядил их и принес к берлоге, одну отдал Трифону, вторую оставил себе.

Петр попросил Глеба, кивнув на едва вздымающийся сугроб, под которым спал медведь:

— Потревожь его.

Ребята примолкли. Они стояли полукругом неподалеку от корневища и ждали, что произойдет дальше. Девчата невольно отступили за спины парней, глаза их блестели от возбуждения, от страха и любопытства. Только Елена Белая смотрела невозмутимо и бестрепетно, точно знала наперед, что будет.

Мотор бульдозера сердито взревел, нож стукнулся в ствол лиственницы, стронул его с места. Снег над берлогой зашевелился, и вскоре из-за корневища показалась мохнатая медвежья морда с налипшими комьями снега на клоках шерсти. Увидев перед собой такую толпу людей и столько непонятно и свирепо рычащих машин, он, должно быть, пришел в ужас и по-человечьи заслонил глаза лапой, как бы от внезапно навалившегося кошмара, от наваждения. Он отнял лапу и взглянул еще раз: нет, это не сон — люди стояли полукольцом и смеялись. Маленькие глазки его выражали изумление, беспомощность и тоску. Он наверняка вспомнил в этот момент, как радовался, найдя такое глухое и удобное место, где можно пролежать до весны, отдохнуть всласть. И вот — на тебе! — надвинулось нежданное, невиданное...