– Мы не можем вступить в брак, – сказала она. – Мы будем несчастны вместе.

– Мне кажется, – возразил он, – что мы достаточно несчастны и врозь. Если мы должны решиться на одно из двух несчастий, это с таким же успехом может быть брак. Все равно у нас нет выбора. Выбор мы сделали час тому назад. Мы оба знали, уходя из дома, что должно случиться и что должно последовать потом. Больше говорить не о чем.

Он резко вскочил на ноги и ушел от нее. Она быстро оделась; пальцы у нее дрожали. Потом она пошла следом за ним. Но он ушел недалеко. Он стоял и смотрел вниз, на долину, лицо у него снова стало жестким, глаза суровыми. Она молча встала рядом.

Зубы его были стиснуты так крепко, что казалось, они начнут крошиться. Но он не мог разжать челюсти. Он смотрел вниз, на долину, так, словно был день и он решил пересчитать там каждую травинку. Но он не мог оторвать от нее взгляда. Руки его, опущенные по бокам, были сжаты в кулаки, и ногти больно впились в ладони. Но он не мог распрямить пальцы.

Потому что если бы шевельнул хотя бы одним мускулом, он бы совершенно потерял самообладание. Он схватил бы Мэдлин, стоявшую молча рядом с ним, и выплакал бы всю свою боль и отчаяние.

Джеймс не мог так уронить себя. Воспитание приучило его к самодисциплине. Для него было почти невозможно показать свои глубочайшие чувства другому человеку.

В особенности подобные чувства. Мучительное горе из-за отца, которого он любил и с которым не мог сблизиться. Грызущее чувство вины из-за сознания, что он разочаровал своего отца и испортил ему последние десять лет жизни. Пустоту отчаяния из-за того, что он так и не знал, любили ли его, простили ли. И теперь он уже никогда этого не узнает.

Мэдлин. Все в нем жаждало повернуться к ней и выплакать свое горе в ее объятиях. Чтобы он снова мог искать любви, мог рискнуть еще раз полюбить. Чтобы он смог сказать ей: то, что произошло сейчас, – это любовь, это инстинктивный порыв человека к тому, кто значит для него больше, чем весь мир.

Любовь! Как же он сможет теперь уверить ее в своей любви? Он просто-напросто грубо взял ее. Он сделал ей больно.

Он не сказал и не сделал ничего, что могло хотя бы намекнуть на нежность. Он не ласкал ее. Он взял ее, использовал для удовлетворения своей потребности.

Но он любит ее. Господи, он ее любит! Он отдал бы жизнь, если бы мог сделать ее счастливой.

Но что он может ей сказать? Что может сделать?

Он изнасиловал ее. Господи! Он изнасиловал единственную женщину в мире, ради которой способен умереть.

Он словно окаменел.

– Видите ли, он не любил меня, – проговорил он спустя несколько минут. – Ни Алекс. Ни мою мать. Он был холоден и бесстрастен. Я просил его о любви, прежде чем уехать отсюда. Я просил его благословить меня. Получил же только рукопожатие и ни одного слова.

– Он придерживался очень твердых правил, – сказала Мэдлин. – Но кто знает, каковы были его глубинные чувства?

– Он не умел любить, – упрямо повторил Джеймс. Он повернулся, посмотрел на нее и понял, что его внутреннее напряжение совершенно не ослабло. Глаза его были холодны и непроницаемы. – Каков отец, таков и сын, наверное. Вы не можете ожидать, что кто-то из членов такой семьи будет исходить любовью.