Карлица, ошеломленная внезапным явлением князя, метнулась из флигеля во двор, крикнув на ходу слуге:

— Живо за доктором!

Но Глеба во дворе уже не было, он убежал в свои комнаты, размазывая слезы по грязному лицу. Старый Архип, едва поспевая за ним, бранил свои больные ноги, а упавший духом Борисушка плелся сзади. На его заступничество брат ответил едко, без тени благодарности: «Впредь не лезь, куда не понимаешь, и не смей заступаться, хоть бы он забил меня до смерти!» Совсем не так Борис представлял возвращение домой. Ведь он сдержал свое обещание, с помощью тысячи хитростей сделал для брата дубликат ключа от библиотеки, но это не смягчило Глеба. Он по-прежнему ненавидит его.

Тем же вечером у Глебушки поднялся жар. Доктор приезжал дважды. Мальчик не хотел никого видеть и снова замолчал. На вопросы Евлампии и старого Архипа он не отвечал и даже не оборачивался, будто оглох и онемел в одночасье.

Илья Романович принял доктора Штайнвальда в кабинете, изобразив на лице крайнюю озабоченность.

— Никаких признаков инфлюэнции я не нахожу, — осторожно начал немец. — Возможно, мальчик переволновался и горячка его вызвана нервами.

— Да, он, знаете ли, очень-очень нервный ребенок, — подтвердил князь и поспешил заверить: — Для его выздоровления я ничего не пожалею, не поскуплюсь на самые дорогие лекарства.

— Мальчику прежде всего нужен покой и свежий воздух, — покачал головой Штайнвальд.

— И больше ничего? — недоверчиво переспросил князь.

— Больше ничего.

— Вы не выпишете ему лекарство? — удивился Белозерский.

— Никаких лекарств, — твердо заявил доктор и повторил: — Только покой и свежий воздух.

— Но ведь у него горячка! Вы сами только что сказали…

— К утру должно все пройти. Лучшее лекарство — крепкий сон.

После ухода доктора Илья Романович некоторое время пребывал в раздумье, а потом встал, задернул на окнах шторы и запер дверь кабинета. Достал из ящика письменного стола ключ и открыл им сейф, вмурованный в стену. В сейфе хранились ценные бумаги, и между ними стояла старая громоздкая шкатулка. Эту малоизящную вещицу он и выудил на свет божий. Шкатулка отпиралась особым ключиком, хранившимся в ладанке с портретом покойной Натальи Харитоновны. Илья Романович мельком взглянул на портрет жены и торопливо отпер шкатулку. В ней, в деревянных ячейках, размещались пузырьки со снадобьями и пакетики с порошками. Взяв один из пузырьков, князь запер шкатулку и со всеми предосторожностями возвратил ее на прежнее место.

Евлампия, узнав от старого слуги о безобразной сцене, разыгравшейся во дворе, была вне себя от гнева. Она хотела тотчас объясниться с князем, но критическое состояние детей удерживало ее при них. Борисушка уже несколько часов плакал и никак не мог остановиться. Глеб ушел в себя точно так же, как в день похорон матери, и нянька знала наперед, что никакие врачи ему не помогут. Тогда он почти два года не разговаривал… Неужели все начнется сызнова?

— Может, тебе принести какую-нибудь книжицу? — хваталась она за спасительную соломинку, но мальчик оставался нем и смотрел в потолок потускневшим, ничего не выражающим взглядом. Если бы не испарина, выступившая на его лбу, и не бледный румянец на щеках, можно было бы подумать, что малыш уже отдал Богу душу. Евлампия в отчаянии искусала губы до крови. И ведь как она была спокойна в последнее время насчет Глеба! Как радовалась, глядя на выздоровевшего мальчика, гонявшего по лужам с дворовыми ребятишками! И вот — на тебе! Стоило князю вернуться домой, как малыш снова слег, да как опасно! Слыханное ли дело — отец с сыном просто ненавидят друг друга!