– В каком смысле? – спросил он.

– Я-то надеялась, что вы влюбились в монашку, сбежали с ней и зажили счастливо… Обожаю такие сюжеты! В душе я прожженный романтик. Невозможная любовь, сокрушающая все преграды, – вот мой идеал!

– Я тоже любитель сюжетов такого рода. Хотя это редкость. Если честно, нынешние монашки редко бывают похожи на Одри Хепберн в «Истории монахини». Они полноваты, носят смешные прически – можно подумать, что они забывают причесываться, одеваются в фуфайки и джинсы, в рясах появляются только в Риме, а уж с чепцами у них и вовсе беда! – Она понимала, что у него богатый опыт, и весело смеялась, хотя сестра осудила бы ее за непочтительность. Эндрю шутил по-доброму и не грешил против истины. – Нет, моей единственной любовью в Ватикане было каноническое право. Вот что меня завораживало, а не монахини – от их вида у меня ни разу не затрепетало сердце. – От чьего-то трепетало же? Такой интересный, умный мужчина!

Он сам ответил на не заданный вопрос, словно прочитал ее мысли.

– Я никак не вернусь полностью к мирской жизни. Возможно, я поздновато расстался с саном, слишком долго тянул… Меня окончательно освободили от всех обетов пять лет назад, уже в сорок три года. Похоже на почетную отставку! – Джинни удивилась: на вид Эндрю был моложе. Она давала ему лет 39–40, а никак не 48. – Чаще я ощущаю себя священником, терзаюсь типичным для католика чувством вины. Наверное, иезуит – это пожизненно. Сан не выпускает меня из плена. Я принял его слишком молодым. В наши дни это происходит с людьми позже, так лучше. Человек, принимая решение, должен отдавать себе отчет, что делает. А у меня были возвышенные идеалы, в которых оказалось мало смысла. Потребовалось много времени, чтобы разобраться в себе. Я провел в Ордене двадцать пять лет. На то, чтобы окончательно из него выйти, может уйти вдвое больше времени, и то результат неясен. Пока что с меня довольно роли смутьяна, гоняющегося за отступниками, вроде отца Тедди Грэма. – Об этом развратнике Эндрю говорил с неприкрытым презрением. – Это то, чем я стремился заниматься в самом начале. Я был тогда крестоносцем, хотел быть хорошим священником, укором всем плохим. Сейчас я довольствуюсь тем, что сажаю плохих за решетку и вытрясаю компенсации для их жертв. Не слишком благородное занятие, потому что связано с деньгами, но ничего, деньги-то идут не мне! – В душе он был борцом за чистоту нравов. Наверное, он из состоятельной семьи, раз может бесплатно вести дело Блу и другие подобные дела. Эндрю отличал какой-то аристократизм, но скромный, ненавязчивый.

– Вообще-то мы с вами оба крестоносцы, борцы за человеческие права, – задумчиво проговорила Джинни. – Сестра недавно обвинила меня именно в этом: мол, я нахожусь в нескончаемом крестовом походе, у меня комплекс Жанны д’Арк. С ее точки зрения, это смешно. А я вижу в этом смысл. У меня нет ни мужа, ни детей, я могу потратить время на искоренение мировых язв.

– Все мы рано или поздно выходим на предназначенный для нас путь, просто у некоторых это получается раньше, чем у других. Я бы сказал, что вы извлекли из безнадежной ситуации максимальную пользу. Это настоящее искусство! – Эндрю уважал ее за это, ни на минуту не забывая о счастливчике Блу. Она могла бы всю оставшуюся жизнь оплакивать свои утраты, но вместо этого стала служить другим людям.