– Давай еще немного на воздухе, на природе посидим. Когда теперь доведется?

– Понял, делаю. Хотя, замечу, твой пессимизм мне решительно не нравится.

И Яровой отправился упромысливать чаек. На закатном пленэре…

Как сказал бы старик Гиль, чай, да на природе, да в закатную пору – это еще не нирвана, но уже близко к тому, факт. Вот только… После разговора Кудрявцева с Москвой сам собой включился таймер обратного отсчета времени. Казалось, отныне оно взялось течь в два раза быстрее, а двум старым друзьям еще много о чем нужно было успеть поговорить. И отнюдь не на темы вечности – всё больше о делах земных, житейских и исключительно хлопотных…

– Так ты полагаешь, что Алексеев мог участвовать в сём веселом московском налете?

– Не то чтобы полагаю, но опасаюсь. Но если выяснится, что это и в самом деле так, надо спасать парня.

– Хорош парень! – фыркнул Яровой. – Три, включая мокрую, судимости и статус если еще не вора в законе, то уже близко к тому. Очнись, Володя! Искренне не понимаю, чего ты с ним носишься?

– У меня перед их семьей долги неоплаченные остались. А значит, и перед Юркой лично.

– А по мне, тот его выстрел в тебя, в феврале 1942-го, все долги списал.

– Мое пустяковое ранение супротив жизней его близких и поломанной его собственной? Нет, это абсолютно неравноценный размен.

– Хозяин – барин. Еще плеснуть горяченького?

– Не откажусь… Но, между прочим, Паша, ты ведь и сам принял участие в судьбе Юрки. Хотя уж тебя-то сия история лишь самым краешком коснулась.

– Да, принял. Но в свете тобою поведанного уже начинаю жалеть об этом.

– Почему?

– Кто знает, не вмешайся бы я тогда со своей дурацкой идеей… хм… негласного наставничества, может, худо-бедно и отсидел твой Юра положенное. Вышел на свободу да и начал жизнь с чистого листа. А так, получается, охмурил его Чибис. Романтикой блатной.

– Паш! Я тебя умоляю! Какая, к чертям, романтика? До горизонта – марево с мошкой. До которого еще добраться нужно – через буры, шизняки и крытки. Вохра безумная, «даешь главбревно Родине», и перловка, от которой по ночам не пропердеться. Это, что ли, романтика? – Кудрявцев досадливо покачал головой. – Не-ет, не верю. Не хочу верить. Не мог Юрка как фраер ушастый на словесные выкрутасы повестись.

– Но ведь с чего-то такие, прости господи, сюжеты в его рóмане нарисовались?

– Не знаю с чего. Пока не знаю. Вот разыщу – выясню. Кстати, Чибис этот давно ласты склеил?

– В 52-м, в Ивдельлаге. То ли сам себе вены вскрыл, ложкой заточенной, то ли добрые люди помогли. Но интересный был товарищ, что и говорить…

Ленинград, сентябрь 1944 года

– Тащ капитан! Заключенный Чибирев по вашему приказанию из «Крестов» доставлен.

– Раз доставлен – заводи, – кивнул Яровой, закрывая папку с документами и убирая ее в верхний ящик стола. Секунды спустя конвоир ввел в кабинет Чибиса.

То был сиженый-пересиженый уголовник, представитель старой воровской, хоть уже и советского розлива, формации, сформировавшейся к середине 1920-х. Битый жизнью, вохрой и кем еще только не– волчара с очень неуютным взглядом. Удивительно, но подобный типаж еще век назад был описан Всеволодом Крестовским в «Петербургских трущобах»: «Взглянув на него, нельзя было не угадать присутствия страшной, железной физической силы в этом сухом, мускулистом теле; вообще в нем сказывался скорее человек духа, чем плоти». Со стороны сидящей братии уважение к Чибису было беспредельным (не путать с беспределом!). Даже самая распоследняя безмозглая сявка, и та не могла не понимать и не признавать, что ум у старого лагерника – совершенно иного уровня. И еще одно, пожалуй, самое важное: хоть и был Чибис человеком, мягко говоря, небезгрешным, имелся в нем редкий по тем лютым временам, крепко ввинченный внутренний стержень. Существовала граница, которую Чибис не мог бы перейти ни при каких обстоятельствах. И было то одновременно и силой его, и слабостью.