В дверь кабинета, предварительно постучавшись, заглянул солдатик-конвойный.
– Тащ майор! Осýжденный Алексеев доставлен!
– Хорошо, Халилов, через минуту заводи.
Сомов встал из-за стола и, деликатно подавив зевок, потянулся всеми конечностями.
– Мой кабинет в вашем распоряжении, товарищ генерал. Общайтесь, сколько нужно. А я покамест до кухни прогуляюсь, проконтролирую процесс. Опять же – ваших людей надо по-человечески разместить. Если какая нехорошая запутка в ходе разговора образуется – Халилов за дверью.
– Думаю, не образуется. Но, в любом случае, спасибо, Петр Лукьяныч. Лишний раз простите за хлопоты доставленные. Мало того что без предупреждения завалились, так еще и ночью.
– Ай, бросьте! Никаких проблем. В нашей дыре любым гостям рад будешь. А уж тем, которые по своей воле явились, – вдвойне.
С этими словами Сомов покинул кабинет, а несколько секунд спустя в него вошел немало удивленный ночной побудкой и вызовом к куму Барон.
– Ну… здравствуй, Юра.
– Владимир Николаевич?! Вот уж удивил так удивил! Здорова!
Оба порывисто шагнули навстречу друг другу, крепко, по-мужски обнялись.
– Для этих стен ты очень даже неплохо выглядишь, Юрка Барон.
– Так ведь не стены красят человека, а человек – стены. Какими судьбами, товарищ генерал?
– Да вот, катался на совещание в Сыктывкар. Обратный самолет завтра в полдень, и, зная, что ты рядышком, решил воспользоваться случаем. Надеюсь, ты не шибко против? Что я тебя посреди ночи поднять распорядился?
– Какое там против?! Двумя клешнями за. Рад тебя видеть, Владимир Николаевич!
– Ой ли?
– Без «ой». Здесь вообще каждое, мало-мальски человеческое лицо на вес золота.
– Неужто и в самом деле все так запущено?
– Еще хуже. Ночью по бараку по нужде пойдешь, на спящие лица посмотришь – мама дорогая! Это же не лица, это – ХАРИ! Они же невиновные все, поголовно. Потому – разве может быть виновной скотина безмозглая?!. А тут на тебе: какая-никакая, а родная физиономия. Даром что чекистская.
– Ты это сейчас дерзишь или брюзжишь?
– Ни то ни другое. Всего лишь неуклюже пытаюсь скрыть волнительное смущение. Или смущенную взволнованность. Присядем, покурим?
– Присядем. Только я свои уже откурил.
– Что так?
– Мотор сбоить начал. Что, в принципе, логично. Как любил говорить старик Гиль, уже не на ярмарку – с ярмарки едем.
– Как он там? – продувая папиросу, поинтересовался Барон. – Шуршит еще старый большевик?
– КАК? А ты разве не в курсе? Казимирыч умер.
– Когда?!
– 5 января этого года. Странно, что ты не… Во всех центральных газетах некролог печатали.
– А мы здесь, Владимир Николаевич, газеты читать не успеваем – слишком уж быстро по клозетам разлетаются. Э-эх, дед Степан… сколько ему на круг было-то?
– Семьдесят семь.
– Учитывая, как его жизнь кидала и била, это еще по-божески.
– Эт точно.
Кудрявцев открыл портфель, достал чекушку.
– Давай помянем старика.
Осмотревшись и не углядев в чужом кабинете ножа и пустых стаканов, он мастерски, зубами, откусил пробку, сделал большой глоток из горлышка и передал бутылку Юре.
– Земля пухом, – отозвался Барон, ответно прикладываясь.