— Что ж вы, Афанасий Тимофеевич?!. А я с утра-с жду вас. Василия спрашивал, — говорит — больны-с, хотел навестить вас. так сказать, проведать вас самолично-с…
— Сегодня я не пойду и завтра тоже, — болен.
— Болезни-с гуляют теперь везде-с, Афанасий Тимофеевич, — беречься надо-с, особенно вам в такие дни, а то недобрый час подойдет, без вас-то и кончать нельзя. Совет-то я дам, а исполнить-с его, приказать-с, припечатать, как говорится, и некому-с, а вы полечитесь перцовочкой, — я, как что, пропущу рюмочку и никакая меня болезнь не берет, — прыгаю-с воробушком…
Любил Лосев тирадами говорить, начнет и конца не дождешься, он бубнит, а Афонька про свое думает:
— А что если его спросить?..
Сам не знал, о чем спрашивать будет, а как беспокойство обуяло его, так и казалось, — стоит только спросить кого-нибудь, и сразу все переменится. И крикнул Василию:
— Господину поверенному селянку с котлетами, на закуску селедку с яишенкой и мне то же, и перцовки большой, — две рюмки дашь.
Сел за столик и начал спрашивать:
— Иван Матвеич, что человек должен, по-вашему, сделать, когда, ну скажем, к самой цели он подошел, до чего целый век добивался, может испохабился через это, лишь бы своего добиться, чтоб всю жизнь потом жить счастливо, а под конец самый и не вышло из этого ничего, и себя-то втоптал в грязь, и других тоже, а на самом-то деле — впустую все?..
— Я бы вот что сказал-с… За ваше здоровье, Афанасий Тимофеевич, за успех предприятия-с нашего… Духом не падать-с, а бить в стену каменную — поддастся, особливо, если тут особа замешана полу женского… Долбить и долбить — и непременно подастся, не выдержит…
— Не то, Иван Матвеич, не то… А если уж поздно, понимаете — поздно будет?!.
И еще б спрашивал и еще б говорил, да вдруг — Дуняшка пришла, — глаза разгорелись, щеки пышат, со злостью к столику подлетела и не стесняясь Лосева:
— Ступай, Афанасий, наверх зовет…
Ждать не стала его, повернулась, — только и слышал, как дверью хлопнула.
Встал из-за стола Афонька…
— В другой раз, Иван Матвеич, когда выпьем, хозяйка зовет…
А тот глазки прищурил, сам руку трясет ему, а сам полушепотом по-приятельски интимно:
— Вот и добились своего-с, Афанасий Тимофеевич, и не поздно-с,
— десяти нету… Ведь добились своего-с?.. Да-с?..
— Добился, Иван Матвеич, теперь добился…
И всю ночь до зари кровь чадела перцовкой бурно.
Истомленная спросила ласково:
— Пил сегодня ты?.. Да?..
— Думал, что разлюбила меня, — с горя я, — думал, что не поверила, о чем в прошлый раз говорил, — горько мне стало — хлебнул перцовки.
— Зачем ты?..
— Да, ведь может, в последний раз, и не позвала меня, может после как дело-то кончу одно, никогда и быть не придется вместе… оженит Касьян на Дуняшке.
— Какое дело?
— Разве не говорил старик?
— О делах — редко когда, а какое скажи, Афоничка, скажи, — знать буду, и мне легче будет.
— Поджог Дракиных.
И хмель отошел греховный, как о Феничке вспомнила…
— Дома Фенины?.. Да?..
— Они.
— Нельзя ли спасти? Как-нибудь!..
— Можно.
— Помоги ты, спаси ее…
— Люби только, от себя не гони.
— Что хочешь делай со мной, — спаси Феню. Опять я тут, и тогда не уберегла девушку, и теперь, будто, через меня погибнет. Были друзьями мы, а с той поры — врозь, а тут опять я.