— Никак не могу привыкнуть к безлюдью, — сказал Астахов. — Я раньше в городах жил, привык к шуму. А тут каждый звук обращает на себя внимание.

— Вы разве недавно на Севере?

— Порядочно уже. Осенью сорок первого был ранен под Ленинградом. Потом из госпиталя направили сюда. И знаете, меня не покидает странное ощущение: здесь конец фронта, край земли. Не верится, что дальше ничего нет, только море, льды да снега. Вы бывали там, севернее? — махнул он рукой.

— Доводилось, — ответил я. — Мне тоже раньше странным казалось… Великая северная пустыня. Но это не совсем точно. Там ходят корабли. Хоть и редко, но ходят. На островах есть зимовщики.

— Кстати, — сказал майор, — ведь тут у нас стоит первый пограничный столб. Самый первый во всём Союзе. На берегу моря, на крутом обрыве. И ведь не пустили тут немцев через нашу старую границу. Так и задержали их возле столба, и отбросили теперь.

— Вот вам и край земли! Гордиться можно.

— А я и горжусь, — очень серьезно ответил Астахов. — Горжусь, что и я вместе со всеми вахту несу. Нашу тревожную вахту… Людьми горжусь. Хороший здесь народ. Крепкий, суровый. — Майор помолчал, часто затягиваясь папиросой. Потом, бросив окурок, повернулся ко мне: — Вот что, Осип Осипович. Я долго думал о Кораблеве. Навел справки о его сыновьях. Они — честные советские граждане. Да и сам старик — вы же знаете. Таким людям нельзя не верить. Просто грешно не верить в их порядочность. Они — первооснова. Гранит, на котором всё государство держится.

— Зачем вы всё это мне растолковываете? — удивился я.

— Как зачем? Это очень важно для наших предположений: верить или не верить Кораблеву. Мы должны понять, как он будет вести себя, если оказался у немцев!

— Я уже говорил вам: давайте думать о худшем. Меньше разочарований.

— Надо доверять людям, — упрямо произнес Астахов, повысив голос.

— Тише, — предупредил я. — Этак мы не услышим звонка.

— Верно, — согласился майор и зачем-то посмотрел через форточку на телефон. Потом вздохнул и вытащил из пачки новую папиросу.

Захарий Иванович очнулся в темной комнате с одним окном, забранным частой решеткой. Болела грудь, болела обожженная щека. Старик ощупал себя — переломов не было, хотя конвоир, когда вел сюда, несколько раз ударил его прикладом. Но внутри будто что-то оборвалось, трудно было дышать. Он тяжело поднялся на ноги, прошел по комнате и снова сел на голый дощатый пол. Немцы, правда, позаботились: бросили сюда его ватник. Захарий Иванович прилег. Побои ослабили его, он находился в каком-то оцепенении, забывался, дремал.

Кораблеву казалось, что вот-вот откроется дверь и его опять поведут к черному капитану. Он гнал от себя мысль о предстоящих мучениях, но перед глазами всплывали фотоснимки, виденные в плюшевом альбоме. Да, от пыток теперь не спасешься. Самыми страшными будут первые минуты, первая, самая острая, боль…

Старик хотел покончить с собой, но ничего не было под рукой: ни ножа, ни даже ремня — сняли немцы. И часовой то и дело поглядывал через квадратное отверстие в двери.

Вот как поворачивается иной раз судьба. Не думал не гадал Захарий Иванович, что случится такое: придется принимать смерть в муках, среди палачей, вдали от своих. Истерзают, выбросят в снег на съедение собакам. Может, потом и похоронят норвеги, они душевные, хотя и суровые на вид. А может, и не похоронят… Так и останется в сундуке у Марьи Никитичны давно уже приготовленное чистое смертное белье. И ни старуха, ни сыновья не узнают, где он и что с ним.