А есть такое, чего я не рассказывал? – говорит он

Тебе видней, говорю я

и опять мы оба молчим, стоим, глядя в пол

Стало быть, и в этом году не поедешь? – говорит Аслейк

Нет, лучше побуду дома, говорю я

Ты и в Рождество картины малюешь? – говорит Аслейк

Да, говорю я

и опять тишина

Даже в сочельник? – говорит Аслейк

Да, говорю я

Но бараньи-то ребрышки в сочельник употребляешь? – говорит Аслейк

и я говорю «нет», но не сразу, и Аслейк говорит: употребляешь, ты ведь получаешь от меня и ребрышки, и лютефиск[9], и дрова, и прочее в обмен на картину, которую я дарю Сестре, да и вяленую говядину тоже, у Сестры теперь цельная коллекция, почти что вся стена в гостиной увешана твоими картинами, три над диваном и не одна в коридоре, да повсюду, так что даже хорошо, что ты всегда давал мне маленькие картины, говорит Аслейк, хотя давал ты мне их из чистой скаредности, говорит он

В этом году можешь выбрать из тех, что побольше, говорю я

Спасибочки, говорит Аслейк

а потом добавляет, что теперь, когда вяленое мясо на косточках, которым он меня снабдил, почти съедено, опять же есть выход: я могу приготовить картофельные клецки, отварить их вместе с косточками и пригласить его на обед, мол, этакому обеду он завсегда рад, что греха таить, да с восскими колбасками, и свиными шкварками, и морковью, и брюквой, при одной мысли аппетит просыпается, говорит Аслейк, а я говорю, что, конечно, угощаюсь на Рождество и ребрышками, и лютефиском, но не в сам сочельник, ты же знаешь, Аслейк, я тебе рассказывал, говорю я, и, само собой, приглашу его на картофельные клецки, когда на косточках еще останется достаточно вяленого мяса и можно будет порубить их и отварить, говорю я, а Аслейк отвечает, что ему это, конечно же, известно, вдобавок он каждый год в адвент заходит ко мне либо ребрышек отведать, либо лютефиска, смотря чей черед, и в нынешнем году я, поди, приготовлю лютефиск, говорит Аслейк, и я киваю, я ведь тоже каждый год в адвент захожу к нему угоститься либо лютефиском, либо ребрышками, и в этом году он пригласит на бараньи ребрышки, и первым делом я всегда приглашаю его к столу, еда ведь гораздо вкуснее, когда ешь не в одиночку, говорит он, потому-то мы двое, пожалуй, не меньше трех раз трапезничаем вместе в рождественское время, дважды в адвент, и на Новый год всегда ужинаем вместе, либо у него дома, либо у меня, один год у одного, следующий у другого, и тогда непременно едим бараньи ребрышки, говорит Аслейк, но и ребрышки, и лютефиск обеспечивает он, Аслейк, он ловит рыбу, потрошит, сушит и вымачивает в щелочи, и барана тоже он откармливает, забивает, свежует, солит и коптит, говорит он, а я говорю, что никогда не любил Рождество, дурное это время, худшее в году, а самый дурной день – сочельник, с этими словами я иду в комнату, а Аслейк идет за мной, посредине комнаты мы останавливаемся, и я думаю, что в сочельник меня обуревает одно-единственное желание – заставить этот день исчезнуть, и я истребляю его посредством живописи, да-да, вот именно, и в сочельник вообще ничего не ем, пощусь, так сказать, и пишу, целый день с раннего утра и до самого вечера пишу, если не считать, что примерно часок среди дня сплю, вдобавок я не полуночник, так что обычно уже около девяти отправляюсь на боковую, и глупо, конечно, так думать, вдобавок это не совсем правда, хотя некоторая доля правды в этом есть, но единственное, что делает Рождество терпимым, не считая мессы, к мессе я хожу в бергенскую церковь Святого Павла в первый день Рождества, и не считая, конечно, работы над картинами, единственное, что делает Рождество терпимым, это размышления о молодом человеке и молодой девушке, которые влюблены друг в друга, ну вроде как Алес и я когда-то, только вот детей у нас не было, не сложилось… ох нет, нельзя мне думать об Алес, думаю я, слишком это больно, лучше думать, что молодая женщина ждет ребенка, пусть даже от другого мужчины, но молодой человек все равно будет любить ее, они на свете одни-одинешеньки, и он, молодой человек, думает, что очень любит эту молодую женщину и, хотя не он отец ребенка, которого она носит, он все равно должен ей помочь, им необходимо найти место, где она сможет родить, думает молодой человек, и они вдвоем отправляются в путь, молодой человек и молодая женщина, чтобы найти такое место и помощь, и по дороге у молодой женщины начинаются схватки, а поскольку рядом какая-то усадьба, они заходят во двор и стучатся, однако никто не отворяет, значит, либо никого нет дома, либо никто не хочет им отворять, но в доме темно, так что скорей всего никого там нет, тогда они заходят в хлев, где стоят в стойлах несколько коров, а в закуте бродят овцы, от животных веет теплом, и, наверно, поэтому в хлеву не так холодно, как снаружи, и молодая женщина ложится в ясли с сеном, рожает ребенка и говорит, ангел, дескать, сказал ей, что у нее родится сын, и ведь в самом деле родился мальчик, говорит она, а еще говорит, ангел сказал, чтобы не страшилась она, ибо с нею Бог, и молодой человек видит, что от младенца как бы исходит свет, неизъяснимо прекрасный свет, а молодая женщина вынимает грудь и дает младенцу, и тот сосет, сосет, думает молодой человек и вроде как не верит своим глазам, ведь от младенца, лежащего у груди молодой женщины, исходит дивный свет, а она смотрит на молодого человека и улыбается ему, и молодой человек думает, что вот это, этот свет совершенно неисповедим, младенец светится во тьме, в темном хлеву, нет, уму непостижимо, думает он и выходит наружу, ведь, хотя в эту пору года холодно, он весь в поту и стоит на ветру, на холодящем ветру, подставляет лицо холодящему ветру, потом поднимает голову и видит яркую звезду, она светит куда сильнее и ярче всех остальных звезд, светит прямо в хлев, и свет у этой звезды точь-в-точь как тот, что идет от младенца, думает он и видит, как звезда шлет луч прямиком в ясли, шлет ясную полоску света, и от младенца и от звезды исходит совершенно одинаковый свет, нет, уму непостижимо, думает молодой человек, стоит и смотрит на луч света, следит взглядом за яркой чистой полосой звездного света, что падает с небес прямиком в ясли, нет, уму непостижимо, думает он, а теперь пора вернуться в хлев и помочь молодой женщине, думает он, как вдруг слышатся шаги, и он видит трех диковинных мужчин, трех мужчин, каких никогда прежде не видывал, трех мужчин, непохожих ни на кого из тех, кого ему доводилось встречать, длинноволосые, длиннобородые, в потрепанных многоцветных одеждах, и идут они к нему, и он видит, что в руках у них множество одеял, одежды, еды, и драгоценностей, и вина, чего только они с собой не несут, а при виде его они говорят, что каждую ночь сидят и смотрят на звезды, пытаясь истолковать, что могут означать звезды, и нынче ночью увидели они то, чего не видели никогда прежде и никогда не увидят вновь, а увидели они, как одна звезда засияла намного сильнее и ярче других, а потом увидели, как от звезды заструился луч света, неизъяснимого света, прекрасного и теплого, хотелось смотреть на него и исчезнуть в нем, говорят они, и луч этот указывал на некое место, и тогда, сказали они, им стало понятно, луч знаменовал, что Бог послал на землю Сына Человеческого, они нисколько не усомнились, что так оно и есть, и просто последовали за светом звезды, отправились за ним и чудесным образом пришли на то место, куда светила звезда, и вот они здесь, подле яслей, и свет звезды светит прямо в ясли, говорят они, и теперь они хотят передать новорожденному младенцу дары, говорят они, а я думаю, что об этом свете, об этом самом, ну да, об этом свете я размышляю, чтобы пережить сочельник, чтобы не думать обо всем прочем, о причиняющем боль, думаю я, вот и пишу в сочельник, как во все другие дни, и в том, что пишу, должен быть свет, незримый свет, думаю я, и, может статься, свет, который я пытаюсь написать, как-то связан с тем светом, что шел от ребенка в яслях? и от звезды? но все же, думаю я, он не такой, и странное дело, легче всего добиться, чтобы картины светились, чем темнее и чернее всё – чем темнее и чернее краски, тем больше они светятся, а светится ли картина, насколько сильно или слабо она светится и где именно, лучше всего видно, когда я гашу весь остальной свет, когда кругом кромешная тьма, и, конечно, проще всего это увидеть, когда снаружи темным-темно, вот как сейчас, в адвент, летом же я стараюсь завесить окна, чтобы в комнате воцарилась тьма и я мог увидеть, где и как светится картина, по правде сказать, я не расстаюсь с картиной, пока не увижу ее в кромешной тьме, ведь каким-то образом глаз привыкает к потемкам, и я вижу картину как свет и тьму, вижу, идет ли от нее свет, где и как, и всегда, всегда более всего на картине светится тьма, и, по-моему, происходит так, наверно, оттого, что в отчаянии, во тьме, Бог ближе всего, но ка́к свет, который я определенно пишу, попал в картину, я не знаю, и как оно выходит, не понимаю, но, по-моему, замечательно думать, что, наверно, случилось так оттого, что однажды зимним днем, в сочельник то есть, родился в яслях малыш и что звезда послала тогда на землю свой сильный, яркий свет, свет от Бога, да, красивая мысль, думаю я, ведь само слово Бог говорит, что Бог существует, думаю я, уже одно то, что у нас есть слово и понятие Бог, указывает, что Бог существует, думаю я, да и вообще, как бы ни обстояло дело, в любом случае это мысль, которую можно помыслить, да-да, пусть даже не более чем мысль, но, вне всякого сомнения, свет можно увидеть, когда вокруг темнее всего, чернее всего, именно тогда можно увидеть этот свет, увидеть, что тьма сияет-светится, по крайней мере, в моей жизни свет возникал, как раз когда было темнее всего, и тогда тьма начинала светиться, вероятно, так происходит и в моих картинах, по крайней мере, я надеюсь, и я пытался сказать об этом Аслейку, но не удается мне ничего ему объяснить, и я давно уже молчу об этом, ведь он только скажет, что он, Аслейк, из безбожников, человек, мол, живет и умирает, вот и все, не больше и не меньше, а про незримый свет он вообще слышать не хочет, именно так скажет Аслейк, и потому я не скажу ему про это ни слова, человек живет, а потом умирает, вот и все, не больше и не меньше, скажет Аслейк, и, пожалуй, он прав, тем не менее, дело обстоит, пожалуй, не так просто, ведь жизнь, а равно и смерть, понять невозможно, хотя, с другой стороны, как ни странно, и смерть, и жизнь понять можно, если не помышлением, то как бы через свет, по-моему, и жизнь, и краски обретают смысл благодаря связи с этаким светом, в сущности, то, чем я занимаюсь, когда пишу картины, сопряжено с этим незримым светом, пусть даже другие его не видят, а они наверняка не видят, думаю я, вряд ли кто-нибудь видит, они представляют себе нечто иное, скажем, хороша картина или плоха, что-то в таком роде, вот почему мне нестерпимо думать о картинах, которые я писал в детстве для заработка, это были просто картины, картины без света, всего лишь красивые, а потому плохие, хотя, конечно, очень похожие, и солнце на них светит, оно там всюду, и оттого там нет света, или он есть, но, пожалуй, только в тенях, думаю я и внезапно слышу, как Аслейк говорит, он, мол, простой рыбак, однако же знает, что все соединяется в огромной неразрывной взаимосвязи, людям нужна рыба, еда, а чтобы имелась рыба, нужно то-то и то-то, а чтобы успешно ловить рыбу – то-то и то-то, стало быть, все удивительным образом взаимосвязано, соединено в великой взаимосвязи, но ты вот веришь в Бога, а я нет, говорит он, и я говорю, всегда говорю, что, пожалуй, никто не умеет ничего сказать о Боге и потому нет смысла говорить, что веришь в него или не веришь, потому как Бог просто существует и Его нет, как полагает Аслейк, говорю я и думаю, что это мы с Аслейком обсуждали не раз и все равно хорошо обсуждать это снова и снова, хотя в конечном счете и скучно