Он повернул к Даруджистану спину и продолжил путь. То, что идти ему некуда, в тот миг значения не имело. Одиночество всегда находит себе тропу, ибо иначе ему придется разделить груз других людей. Неприкаянность — не особо приятная компания для навеки потерянных, но другой они не знают.

В тот же миг другой человек, закованный в кольчугу, сидел в таверне Непосед. Мысль о присоединении к процессии показалась ему слишком… невыносимой. Каллор презирает похороны. Прославление неудач. Низменная панихида. Все живые вынуждены предстать перед ухмыляющимся ликом смерти. Нет? такое не для Каллора.

Он предпочел бы пнуть сранорожую уродину прямо промеж гребаных глаз.

Таверна опустела — похоже, никто не разделяет его чувств. И хорошо. Ему всегда хорошо наедине с собой.

Так он твердил себе, уставившись на краденую кружку дрянного эля и слушая адские звоны, слушая карканье стервятников — переростков. Слишком знакомый хор. Смерть, разрушение, горе. — Слышала? — бросил он кружке. — Они играют нашу песню.

Дымка вошла в «К’рул-бар» и обнаружила, что он пуст, только сгорбленная фигура историка сидит на привычном месте. Он смотрел прямо в старую, выщербленную столешницу. Дымка подошла и посмотрела на него. — Кто на этот раз умер?

Дюкер не поднял глаз. — Не «кто», Дымка. Скорее «что». Что умерло? Думаю, оно больше, чем мы можем понять.

Она не сразу спросила: — Хватку проверял?

— Она ушла четверть звона назад.

— ЧТО?!

— Сказала, что вернется.

— И что? Это все, что она сказала?

— Еще кое-что. Насчет каких-то «треклятых браслетов». — Он наконец-то поднял взор, как всегда мрачный. — Сядь, Дымка. Прошу. Не люблю быть в одиночестве. Не сейчас. Она вернется.

В этот миг наверху оглушительно зазвонил колокол. Малазане даже присели.

— Боги подлые! — ругнулась Дымка. — Кто на колокольне?

Дюкер нахмурился: — Здесь еще только Сциллара. Подозреваю… — Он замолчал, и взгляд стал еще мрачнее.

Дымка шлепнулась на стул. — Пусть поскорее устанет, или я пойду наверх.

Они сидели, слушая трезвон. Дымка смотрела на Дюкера, удивляясь его нарастающему унынию. А потом ее саму как ударило: — Я думала, мы отвязали колокол!

— Точно. Он в погребе.

— Ох.

Неудивительно, что он словно привидение узрел.

— Задумал ему голову отрубить? — поинтересовалась Семар Дев.

Карса Орлонг стоял над трупом убитого им Пса. Услышав вопрос, он хмыкнул: — Может, кухонным ножом? Смотри, мой клинок увяз в спинном хребте. Это словно дерево рубить.

Семра почувствовала, что дрожит, и решила, что это утомление. — Они твои дочери, правда?

Карса поглядел на девушек, которые стояли молча, изучая его, выжидая. — Однажды я изнасиловал мать и дочку.

— Ах, какой молодец.

— Это было мое право.

— Забавно.

— Что?

— Идея «права». То, как часто провозглашение права приводит к отнятию прав у других людей. И всегда все решает тот факт, что у кого-то меч длиннее.

— Я выиграл право, когда убил их мужчин. Это была племенная война, Ведьма. — Он помолчал. — И я был молод.

— Боги подлые, ты показываешь, что у тебя появились сожаления?

Тоблакай отвернулся от мертвого Пса, окинул взором дочерей. — Я много о чем сожалею… Но не об этих двух.