Мне 76. Первый справа мой внук Коля, третья – Валентина Чемберджи, справа от меня моя дочь Катя, слева – моя жена Надежда Соловьева. Париж, 2010 г.

Лапин был человеком незаурядным, одаренным множеством талантов, в том числе актерским. Изобразив на лице выражение крайнего отвращения, он спросил:

– Как же вы могли разговаривать с такой мразью?

Я ответил, что вовсе с ним не разговаривал. Тогда Лапин скорчил гримасу, будто я только что плюнул ему в суп.

– Но вы же приняли участие в одной с ним передаче!

Я кивнул и пояснил, что за мной осталось последнее слово в программе, которую смотрят десятки миллионов американцев, я смог сказать им то, что думаю. Так что, по моему мнению, я правильно сделал, что поучаствовал.

Лапин откинулся в кресле. Теперь его лицо изображало высокомерное презрение.

– Вы полагаете, что правильно сделали, а вот мы, видите ли, считаем, что вы поступили неправильно. Более того, мы считаем, что вы еще не доросли до такой работы, вам не надо заниматься этим. Понятно?

Поскольку я осознавал, что участь моя решена, я посмотрел Лапину в глаза и спросил:

– Я свободен?

Этого он не ожидал. Он окинул взором всех сидящих и, разведя руками, обратился к молчаливой аудитории:

– Нет, вы посмотрите, как он не любит критику. Все это время Лев Королев дергал меня за полу пиджака и тихо просил молчать, терпеть. Но меня уже никто и ничто не могло остановить, пропадать – так с музыкой!

– Ну что вы, Сергей Георгиевич, совсем наоборот. Я уже лет пятнадцать работаю здесь и доброго слова не слышал ни от вас, ни от ваших подчиненных. Так что к критике я вполне привык.

Следует сказать, что Лапина боялись до обморочного состояния, ему не возражал никто, или почти никто. А тут какой-то несчастный комментатор. От неожиданности он чуть сбавил обороты.

– Вы должны понимать, Владимир Владимирович, что у вас работа – как у сапера. У вас нет права на ошибку.

– Извините, Сергей Георгиевич, – возразил я, совершенно закайфовавший от этой беседы, – но я нанимался к вам не сапером, а журналистом. Но коль скоро вы решили провести такую параллель, позвольте вам заметить: сапер, если он, не дай бог, подорвется на мине, знает, что свои постараются его спасти. А мы, работая здесь, понимаем, что именно свои постараются угробить.

Наступила мертвая тишина. И тут Юшкявичюс задумчиво посмотрел на потолок и абсолютно серьезно, выговаривая каждое слово четко и с литовским акцентом, отчего все прозвучало особенно весомо, как бы самого себя спросил:

– А интересно, как накажут Шевченко за то, что он принимал участие в одной программе с Познером?

Абсурдность всего происходящего была очевидна даже человеку туповатому, не говоря уж о Лапине.

– Ладно, – проворчал он, – идите, работайте. Я встал, улыбнулся, пожелал всем всего хорошего и вышел.

Спустя два дня мне сообщили, что посол СССР в Вашингтоне Анатолий Добрынин направил в ЦК, КГБ и МИД отчет, в котором дал высочайшую оценку моему выступлению в программе Коппела. Конечно, я этому обрадовался, но эта радость не шла ни в какое сравнение с той, которую я испытывал, покидая кабинет Лапина. Я торжествовал. Мне казалось, что я убил дракона, того самого дракона, который обосновался, свернувшись клубком, в моем сердце, и который то и дело мною управлял, извергая волны страха и заполняя им мою душу.