– Однако, – сказал очеркист и поднялся на третий этаж.

Дверь открыла высокая женщина лет шестидесяти, вероятно, жена; провела его в единственную комнату, а сама ушла на кухню. Бровман в самом деле был очень дряхл; видно было, что к приезду гостя он тщательно побрился, но был в пижаме, зеленой в черную полоску, левая рука была полусогнута и дрожала, тряслась и голова. Он опирался на стул. На столе лежала толстая машинопись.

– Вот тут… все, – сказал Бровман, сильно волнуясь.

– Да зачем же вы беспокоились, я несколько вопросов… – засмущался Корнилов.

– Тут все, – продолжал старик, – я расшифровал записи, перепечатал из блокнотов. У меня дневники с тридцать третьего года. Я вас ждал. Я знал, что понадобится. Сейчас.

Ему нужна была пауза, он отпил холодного чаю.

– Я знал, что это все пропасть не должно, – заговорил Бровман, опустившись на кровать и правой рукой указав Корнилову на стул. – Я вас раньше ждал. Но после Гагарина мне уже ясно стало, что вы придете. Я настолько это знал, что не хотел звонить сам никому. Хотя помнят, наверное. Но мне хотелось, чтобы пришли. Я никогда не любил… навязываться. – И голова у него затряслась сильнее.

– Я думаю, вы сами еще напишете, – сказал Корнилов, желая утешить его.

– Я-то? – усмехнулся старик. – Я-то… да. Я это печатал, когда еще немного… мог. Машинку продали потом. Сейчас уж какое… Я сейчас, чтобы как-то тренировать ум, решаю только кроссворды. Но много слов, которые не знаю. Не уследишь.

– Я хотел спросить, – приступил Корнилов к заданию, – прежде всего, как вы думаете: почему погиб Волчак, нет ли каких-то обстоятельств, о которых не говорили?

– Искали тогда, – блекло ответил старик, – искали… Но это ведь не то что конструктивное… это не то, что в смазке что-то или опилки в двигателе, как они искали… Волчак погиб почему? Ну, потому, что он был Волчак… потому что герой… должен был погибнуть… Вы Гагарина сейчас берегите, а то Гагарин тоже погибнет. И еще бы, конечно, хотелось, чтобы Гагарин не захотел стать… Председателем Совета Министров…

Корнилов понял, что старик заговаривается.

– Это же, это же… – говорил Бровман, не глядя на него, смотря куда-то на книжные полки, где стояли в основном издания тридцатых годов, – это было такое время отличников. Они все были отличники, я их знал. А потом пришли троечники, ну и развалили все. На водородную бомбу их еще хватило, но это же еще бериевский задел. А сейчас… они же троечники. Вы посмотрите на него, – он явно имел в виду редакторского тестя, – он же говорить не может. Разве Сталин так говорил? А этот говорит, как баба базарная. И все у него такие, он себя окружает теми, кто еще глупей. Это всегда так.

– Вам, кстати, привет от Канделаки Владимира Константиновича, – сказал Корнилов, чтобы увести старика от ненужной темы. Он, видно, давно ни с кем не говорил, а ворчание его все равно не годилось в печать.

– Кандель, да, – сказал старик, не удивившись. – Хороший мужик Кандель. Он как-то соскочил. Иначе бы тоже… Он понял. Вообще начитанный был, все читал. Как-то сбежал на войну… На войне, как ни странно, можно было спастись. Ну и сначала Халхин-Гол, потом финны… В Испанию его не пустили, в Испании Петров был. Но Петров не смог соскочить, там другая была история. Я тут пишу.