Запомнил, словно строевой устав. Словно военную присягу.

— Договорились. Заяц — значит Заяц. У вас с чувством юмора все в порядке, гражданин майор.

— Есть немного. — Комплимент Божичу явно понравился. — Только ты того, без панибратства. Субординация, у меня все строго. Пиши, разборчиво пиши. Наделаем мы тут с тобой делов, ох накрутим.

«Накрутишь», — подумал Вовк.

Без меня.

И быстро и уверенно написал расписку, согласившись стать лагерным информатором начальника оперативной части.

Мужики-лесорубы зыркали косо.

Такое отношение к себе Вовк заметил вскоре после того, как завязались его странные отношения с блатными. Природу этих отношений Игорь сам не мог понять и определить. Так что не видел ничего странного в том, что преимущественное большинство товарищей по несчастью решило держаться от него подальше.

Настороженного отношения «политических» Вовк не чувствовал. Собственная история превращения во врага народа все-таки несколько подчистила его мнение об осужденных по пятьдесят восьмой статье. Раньше юноша, выросший в музыкальной семье, невольно перенял манеру родителей. А папа с мамой с определенного момента перестали обсуждать партийные чистки в стране, даже не читали газет, хотя старательно, год за годом, продолжали подписываться на «Правду». Просто складывали газеты в стопку, чтобы потом аккуратно заносить эти стопки в публичные библиотеки. Более того, отец как-то выступил с призывом не выбрасывать советские газеты, а передавать их в читальни. Потому что выкинуть газету с портретами партийных руководителей означает неуважение к ним и в значительной мере провоцирует.

После этого Вовк-старший стал героем газетной заметки. Его фотографию растиражировала ведущая центральная и республиканская пресса, и таким образом семья Вовк получила что-то наподобие индульгенции от власти. Так, к ним многие из старых знакомых перестали ходить в гости, круг общения значительно сузился, но, как позднее понял Игорь, каток НКВД семью не зацепил. Возможно, это был очень тонкий, хитрый, хорошо продуманный трюк его родителей. Но могло быть и так, что мама с отцом посоветовались и решили: их интересует только музыка, до политики и чего-то похожего им принципиально нет дела. Ведь их позиция, какой бы она ни оказалась, ничего по сути не изменит вокруг.

Теперь же Игорь понемногу стал позволять себе крамольные предположения: что, если не все, а какая-то часть осужденных врагов народа такие же враги, как и он сам?

Нет-нет, тут же поправлял он себя. У советской власти множество настоящих ненавистников. Они продаются капиталистам и империалистам и занимаются подпольной работой. Однако нет гарантий, что не найдется кто-то наподобие Сомова, кому совесть вместе со служебным положением позволят ради собственных интересов, личных или шкурных, оболгать невинного человека.

Тем не менее Вовк пока не считал такие мысли прозрением, пусть частичным. Просто, исходя из своего опыта, делал поправку на общую ситуацию. Так что все равно не спешил сближаться с заключенными, которые сидели по одной с ним статье. Дальше подражал поведению родителей — ныне покойных: зимой сорок второго они умерли в оккупированном Киеве от тифа, почти одновременно. С немецкой властью сотрудничать не очень хотели. А свои не поддержали семью Вовк, припомнив их демонстративный нейтралитет к действиям власти в годы репрессий. Об этом Игорь узнал, когда из Киева уже выбили немцев: написал письмо с фронта на старый адрес, ответ получил от соседки, сухой и сдержанный. Закончила она вежливой просьбой не посылать больше писем на этот адрес. Вот такие дела…