До аббата доходили какие-то нелепые слухи о каком-то якобы поясе верности, который одевал на Гринблата то ли какой-то загадочный немец, то ли какой-то неизвестный итальянец - и якобы, ключ от пояса выдавался Гринблату всего несколько раз в день по нужде. Но это, конечно, были самые несусветные домыслы. Аббат не сомневался, что нико из троих не стал бы терпеть ничего подобного, и уж де Перастини, во всяком случае, не задумался бы ошманать рикшу, похожего на Пфлюгена, чтобы изъять такой ключ.
Нет, это были дурацкие сплетни, а вот явью было непонятное поведение де Перастини. Он все назойливее пытался исповедаться аббату. Ехал в коляске, садился близко, дышал жарко, прижимался тесно и, наконец, стонал:
- Ах, аббат, я такой грешник...
- Да, да, - рассеянно соглашался Крюшон,- все мы грешны, сын мой. Один только Бог благ да еще граф Артуа, ибо он свят...
- Боже, какая верность, какая верность! - вздымал руку и болтал в воздухе итальянец и тут же принимался за свое: - Отче, я хочу открыть вам свое сердце...
- Не нужно, чадо,- кротко останавливал аббат. - Для искушенного пастыря всякое сердце как открытая книга.
- Значит, вы все знаете? - возопил де Перастини.
- Конечно, чадо,- вы хотите меня утешить в моей скорби из-за разлуки с милым графом Артуа.
- Боже, какая верность! - вновь стонал де Перастини. - Ах, аббат, ну, нельзя же так убиваться - он не стоит этого!
- Вот вы говорите, что граф не стоит этого, а милый граф Артуа еще не этого стоит,- горячо возражал аббат.
Но де Перастини не унимался. После одной из поездок во дворец он проводил аббата до самой двери его дома и бухнулся на колени прямо на крыльце, на виду у некитайца А Синя и рикши, косящего под Тапкина.
- Ваше преподобие! Я хочу немедленно исповедаться вам!.. Ах, я такой грешник! Я...
- Остановитесь, чадо! - вскричал аббат Крюшон. - Вы едва не совершили серьезного проступка. Неужели вы не знаете? - я не могу исповедать вас.
- Да-а?.. - простонал в изумлении итальянец. - Но, отче, почему же?
- Очень просто,- отвечал Крюшон,- эдикт предыдущего папы, его святейшества Пия, строжайше воспрещает французским аббатам, особенно иезуитам, исповедывать итальянцев.
- Да-а-а?.. - протянул еще более изумленный де Перастини. Он поднялся с колен и недоверчиво вперил взгляд в лицо аббату. - Что-то я об этом не слыхивал раньше.
- Ничего удивительного, вы - мирянин, сын мой. Меж тем это хорошо известный факт. Конклав кардиналов умолял папу при- нять этот эдикт, и непогрешимый наш пастырь внял их голосу.
- Но как же так,- возразил ошеломленный де Перастини,- я хорошо помню, как епископ Турский исповедывал старейшину цеха ассенизаторов Джакомо Мальдини.
- Епископ Турский? - живо переспросил аббат. - Ну, так он ведь бельгиец родом, а не француз. К тому же, эдикт не распространяется на ассенизаторов.
- Но вот другой случай,- продолжал спорить итальянец. - Почти что у меня на глазах архиепископ Парижский принял исповедь от Чезаре Скилаччи, старейшины цеха живодеров.
- О, тут вновь ничего странного,- разъяснил Крюшон. - Архиепископ Парижский - перекрещеный мавр. К тому же, на живодеров эдикт также не распространяется.