Алёна так опешила, что с ответом не нашлась, только глянула растерянно сначала на саму вдову, потом на Ульяну. Та уткнулась взглядом в пустую тарелку, низко повесив голову, и уши у нее горели от стыда или обиды. Слышала злые слова, это ясно. Почему не возразила? И зачем вообще было такое говорить? Намеренно задеть? Что же сделала бывшей княгине дочка ключника Вяткина?..

Тут прервались уже все разговоры, потому что слуга распахнул дверь и вошла довольно молодая женщина с уложенными вокруг головы черными косами, в которых блестел темными лалами венец – меньше и тоньше княжеского, но явно одним мастером сделанный. Рядом с княгиней Софьей, по правую руку, важно шагал вихрастый светловолосый мальчишка шести лет – второй княжеский сын, а по левую – русая девочка постарше, ей исполнилось десять, явно повторявшая материнскую походку и старавшаяся держаться как она. А второй дочке было всего четыре, мала еще за стол со взрослыми садиться.

При появлении княгини все поднялись, чтобы поклониться, та кивнула, скользнув по лицам взглядом, и прошла к своему стулу. Дочь усадила по правую руку от себя, а место великого занял его сын. Никто не удивился, дело было явно привычным, а Ярослав трапезничал где-то в иных покоях, что больше прежнего утвердило Алёну в неприязни к здешним порядкам. В ее родном доме ужин был тем временем, когда за одним большим столом собиралась вся семья, и дико было представить, что дед с бабушкой ели бы отдельно, да еще в разных комнатах.

После княгини все сели, и к столу потянулась вереница слуг с блюдами. Алёна проголодаться еще не успела, поэтому за проплывающими мимо яствами следила без жадности, рассеянно, думая о другом.

О княгине. Она была… странной.

Конечно, хороша собой. Статная, яркая, венец Софья несла гордо, но без надменности, и без венца было бы ясно, кто вошел в обеденную залу. И не только в самой Алёне, далекой от дворцовых порядков, но и в остальных девушках, при всей их красоте, не было и на волос того притягательного очарования. Величия живого, уместного, какое легко видеть в горах и в старых деревьях, но неожиданно – в молодой женщине.

Да и вся ее наружность… У надменной Людмилы было совершенное лицо, у княгини – нет, но именно ее хотелось разглядывать. Карие, глубоко посаженные глаза с поволокой, тонкий нос, острые скулы… Алёна не знала, почему великий князь, овдовев, взял эту женщину второй женой, но подумала, что остаться к ней равнодушным не смог бы никто.

Но взгляд Софьи пугал. Темный, словно бездонная трещина в скалах, и как будто такой же пустой, направленный внутрь. Потом княгиня о чем-то негромко заговорила с дочерью, и впечатление это смазалось: детей она любила искренне и крепко, любовью этой дышало и как будто изнутри освещалось все ее лицо. А те отвечали взаимностью, и это тоже было видно: в том, как охотно девочка что-то рассказывала, в том, как юный княжич с очень важным видом ухаживал за матерью, старался подать ей все самое лучшее. И ворчал, наверное, повторяя за кем-то старшим, что она совсем плохо ест.

Через некоторое время княгиня обратила свое внимание и на свиту.