Нужно закругляться, решил Гольский и поспешно зачитал последний абзац своего информативного сообщения:

– То, что теперь при любых конфликтах с государственными органами евреи, немцы, крымские татары и прочие группы населения обращаются то в ООН, то к американскому конгрессу, то к так называемой мировой общественности и даже к руководителям Итальянской и Французской коммунистических партий, – все это крайне затрудняет работу наших дипломатов за рубежом, подрывает престиж нашей партии как лидера международного коммунистического движения и компрометирует наше государство в глазах народов Южной Америки, Африки и Ближнего Востока, которые ведут борьбу за наш, советский, путь развития. Можно с уверенностью сказать, что продолжение еврейской эмиграции будет только способствовать расширению и углублению всех этих процессов и может привести к самым непредсказуемым последствиям. Все. Спасибо за внимание.

Три последних слова тоже были написаны на листе – чтобы Гольский не забыл их, особенно после столь резкого вывода, продиктованного ему самим Андроповым еще вчера вечером.

Закрыв папку, Гольский осторожно посмотрел на секретарей ЦК. Эта «тайная заутреня» апостолов коммунизма отличалась от «тайной вечери» Христа не только помпезной обстановкой гигантского конференц-зала с его текинским ковром на полу, красным бархатом финских кресел, пепси-колой и нарзаном перед каждым из сидящих за столом заседаний, но особенно – стариковски-одутловатыми лицами самих «апостолов». Однако между теми, христовыми, и этими, брежневскими, апостолами было и родство – тут, на Старой площади, тоже был некто, готовящий гибель вождю. Правда, до этой гибели было еще далеко, целых три года, но сегодня, сейчас, он, Юрий Владимирович Андропов, с помощью Гольского проверял свой первый ход. Гольский поразился, что понял это только сейчас, здесь, в конце своего доклада. И от страха, что его, как пробную пешку, шеф подвел под удар брежневской мафии, – от этого страха у Гольского похолодели даже волосы на голове.

– Гхм… Гхм… – прокашлялся между тем Брежнев, поднимая на Гольского свое тяжелое, бровастое, бугристо-красное лицо. И уперся в него взглядом: – Кхм… Получается, как в анекдоте, да? Все уедут, а мы с тобой останемся? А? Или ты тоже уедешь?

Конец, подумал Гольский, вдруг ощутив, что он не в силах произнести ни звука.

– А? – требовательно повторил Брежнев.

В отчаянии Гольский сглотнул слюну и услышал, как Суслов сказал Брежневу:

– В анекдоте, Леонид Ильич, все уезжают, кроме вас и меня.

– О нет! – вдруг живо сказал ему Брежнев. – Тогда я лучше тоже уеду! Ты меня за…ешь марксизмом-ленинизмом!

Апостолы снова расхохотались, хотя Суслову эта шутка явно не понравилась – его желчное лицо заострилось, а узкие губки побелели и сжались. А еще громче членов Политбюро хохотали их помощники, советники и завотделами ЦК, сидевшие, как и Юрий Игунов, на двух открылках стола для заседаний.

– Ну, шучу… шучу… – сказал Суслову сквозь смех довольный собой Леонид Брежнев.

Пронесло, кажется, пронесло, подумал Гольский и осторожно глянул на Кулакова. Тот по-бычьи, в упор смотрел на Андропова, явно не понимая его игры. И такое же непонимание было в глазах Гришина, Демичева и остальной «молодежи». Тайное соперничество Кулакова и Андропова все чаще принимало характер открытого противостояния, и вдруг – это информационное сообщение КГБ, которое зачитал Гольский! Каждой своей строкой оно работало на Кулакова и подтверждало его правоту, ведь Кулаков всегда требовал послать подальше все эти игры с Западом, дать всем «кузнецовым-щаранским»