— Исключено. В таком виде…

— Мне нужно туда! Мне нужно его видеть!

— Кого?

— Государя! Мне нужно с ним встретиться!

— Ты рехнулся?!

— У меня донесение для него! Я только что вернулся оттуда! Оттуда, понимаешь?! Я должен его увидеть! А ты мне помочь должна! Должна!

От него жаром пышет, яростью, настоящим безумием. Катя оглядывается на телефон.

— Ладно. Ладно… Хорошо. Ты… Ты пойди, приведи себя в порядок, ладно? Умойся. Я подожду. Я хотела пораньше выйти, с запасом… Чтобы порепетировать еще. Но… Ладно. Иди. Успеем.

Юра верит ей как-то сразу, может быть, потому что очень хочет ей верить:

— Да? Правда?

— Правда.

Он скидывает свою шинель — она принимает ее — как будто бы просто помогает ему раздеться — как будто бы он просто вернулся с войны — как будто бы она его ждала — как будто бы рада видеть его, скучала, боялась за него и молилась — как будто их ждет нормальная жизнь.

А когда он, пошатываясь, бредет в ванную комнату, она присаживается рядом с телефонным аппаратом и, дождавшись, пока потечет вода, набирает записанный карандашиком на обоях телефон.

— Але. Ивана Олеговича можно? Он просил напрямую ему, если что. Ну вот, я… Да. Прямо сейчас. Все, я больше не могу говорить. Спасибо.

Очкастого выдергивают от них как-то совсем неожиданно, прямо посреди глухонемого разговора с Мишелью. Вместо двери возникает провал, в нем — двое тюремщиков, делают шаг внутрь камеры. Старик начинает кричать, бабенка его вжимается в угол, Мишель просто глядит остолбенело — что там дальше будет в этом сне?

А хватают долговязого. Очки с него слетают, он просит к ним вернуться, но охранник давит их сапогом в стеклянную крупу. Дверь они с такой яростью обрушивают, что Мишели кажется, будто она слышит грохот. И потом там, за закрытой дверью еще что-то творится такое, отчего старик и его женщина сереют и прижимаются друг к другу.

Потом они спорят неизвестно о чем.

И в конце этого спора старик начинает расстегивать свой пиджак — бархатный красивый пиджак бордового цвета; за пиджаком — рубашку, последним снимает с шеи шелковый платок. Под платком у него шея обвислая, складчатая, черепашья. В руке прямоугольничек проблескивает.

Бабенка его, сообразив что-то, бросается на него, виснет на руках, он ее отталкивает и, пока она не успела его переупрямить, открывает себе бритвой руку.

Кровь выступает медленная, густая как ртуть, и он сечет еще раз — продольно. Баба разевает рот, вибрации по воздуху от ее вопля идут, Мишель смотрит на них как загипнотизированная, в безмолвии, как во сне, наблюдает это все; старик тоже как лунатик — макает в кровь палец и на стене размашисто выводит: «НЕВИНОВЕН».

Потом он идет стучать в дверь, пачкает ее, ждет ответа — ответа нет. Кричит что-то туда, в мир за стеной, но там все глухо. Он тогда берет еще из себя красных чернил — теперь течет пободрее — и начинает писать на стене «ВСЕГДА БЫЛ И БУДУ ВЕРЕН», но закончить не успевает: покачивается, захмелев от кровопотери.

Женщина подскакивает, орет на Мишель — что та стоит, пялится?! — молотит кулачками в дверь, но никто не открывает — может, подглядывают за ними в глазок, подслушивают — но не отпирают. Кровь все течет, старик дрябнет на глазах, синеет. Мишель встряхивается, хочет высвободиться из немого морока, склоняется к нему — что надо делать? Руку перетянуть? — но пока бредет за рубашкой, пока рвет рукава на жгуты, пока пытается перетянуть плечо выше раны, у старика уже глаза закатываются, останавливаются. За дверью молчат, смотрят или уже не смотрят даже — скучно.