Поэтому я не буду доказывать, что сон не верблюд, и не буду биться за страдальца — народ наш, — а возьму из утверждений Панченко лишь то, что может нам пригодиться для нашего исследования. Оно заключено в последней фразе: Для культурно-антропологического анализа феномена сновидения важно одно: понимание последнего сводится к исследованию практики «рассказывания снов».
Культурно-антропологическое — это значит, ведущееся через понимание культуры и понимание человека. Но фольклористы часто предпочитают читать это как: через понимание культуры и человека в ней. Человек ими выбрасывается, и это видно прямо в том же предложении: для культурно-антропологического исследования важно одно: исследовать будем рассказывание, то есть культуру, но не человека.
Допускай Панченко возможность исследования человека, он тут же вспомнил бы, что во время записи сна от своего «информатора», фольклорист тоже существует и существует как живой человек, а не как сервомеханизм, приспособление к диктофону, нажимающее на нем кнопки. А слушая, он, что просто необходимо вытекает из задач семиотики, упомянутой в имени серии, понимает рассказчика. И понимает он его, если учесть, что он человек живой, а значит, остается предметом психологии, переживая рассказ вместе с рассказчиком.
Иными словами, фольклорист при записи рассказа о каком-нибудь архаичном и редком обычае, может не иметь никого собственного опыта в отношении того, что ему рассказывают. И просто не замечать кучу вещей, которые упускает. Например, так они сейчас не знают, что спрашивать о колдунах, кроме обычного: а были ли в вашей местности знающие люди? Но вот в отношении сна он сам обладает опытом, равным опыту рассказчика, им он его и понимает, из него мог бы брать множество вопросов, необходимых для понимания.
Но он обязан по долгу службы задушить это в себе и задавать только вопросы из вопросника, утвержденного на пославшей его на сборы кафедре. А кафедра эта, к примеру, если это институт Славяноведения, должна оправдывать свое имя и жестко отсекает то, что не относится к ее тематике. Условно говоря, если мы — славяноведение, то отсеки все, что не славянское. Шутка, но близкая к сути.
Если ты фольклорист, собирай описания сна, как фольклорные тексты, а не как психологические описания. Этого требует честь члена научного сообщества: не отбирай кусок у соседа, если он выжил в драке за этот кусок. Убьет.
И фольклорист железно придерживается кодекса чести фольклориста: когда он собирает записи о снах, он четко держит перед глазами список того, что считается фольклорным рассказом о снах: вещие сны, видения, сны о полетах, суеверия и суеверные толкования снов… И тому подобное, но ни шагу влево или вправо. И, соответственно, ни шагу в то, что понимание сна не сводится к исследованию практики рассказывания снов, а вполне может быть и исследованием собственной практики сна, или практики понимающего сопереживания фольклориста.
Это что касается игр вокруг науки, а точнее, внутринаучного местничества. Но что позволило Панченко выстраивать свои методологические принципы? Нет ли за этим какого-то действительного основания?