— Кажется, она наконец-то сообразила, что он гений, — сказала Роська.

Заседание по поводу открытия Максима Осташкина назначили через два дня. Максим был мрачнее тучи. Это от волнения. Я, когда волнуюсь, тоже на всех сержусь.

— Ничего, — сказала Роська, желая подбодрить брата. — Первый раз всегда сложно выступать, зато потом — только представь, Максим! — ты станешь настоящим ученым и будешь каждую неделю доклады делать. Да для тебя это будет как семечки!

Максим слабо улыбнулся.

Раньше меня на заседания никогда не пускали: не мое, мол, дело научные споры. Но в этот раз мы с Роськой уселись в первом ряду, и никто нам даже слова не сказал.

Степанов, правда, сдвинул брови, но промолчал.

— Я так волнуюсь за него, — прошептала Роська. — Вдруг он собьется? Они с Вероникой весь вечер репетировали, и он постоянно сбивался.

— Ничего, — успокоил я ее. — У него же текст с собой. Все хорошо будет.

Но Роська покачала головой, будто мало в это верила.

Но Максим не сбился. И доклад получился хороший. По крайней мере понятный, а то обычно такими словами рассказывают, что будто и не по-русски. Конференц-зал был полон. Пришли даже те, кто к науке никакого отношения не имел: братья Казариновы (они отвечали за лодки и катера), моя мама, которая работала в библиотеке, дядя Фаддей, тетя Света… И все слушали внимательно.

Но вот Максим закончил читать, и со всех сторон полетели вопросы, вопросы. А он стоял и не знал, что отвечать. Не то чтобы он растерялся, нет, но ведь никаких наблюдений за шуршунчиками проведено еще не было. Откуда он может знать, как они размножаются, что едят и какими группами живут.

— Какой ужас, — прошептала Роська, — Листик, он сейчас разревется.

Роська сама готова была разреветься. Да и мне было обидно: всем лишь бы критиковать! Попробовали бы сами хоть одного шуршунчика отыскать! Неужели никто не вступится? Но Вероника уставилась огненным взглядом в Степанова, папа о чем-то яростно спорил с Чоларией-старшим, а Смелый вообще куда-то исчез. Наконец поднялся Степанов. Он вышел на кафедру, пожал Максиму руку и что-то сказал. Максим кивнул и направился к выходу. Мы бросились за ним. У дверей конференц-зала стоял Леша Смелый. Увидев нас, он сказал Максиму:

— Слушай, старик, ты молодец, я готов поддерживать тебя до конца. — И он ринулся в конференц-зал — поддерживать.

— Что сейчас будет, Листик? — заглянула мне в глаза Роська. — Обсуждать будут, да?

Я пожал плечами:

— Вообще-то всегда при докладчике обсуждают.

— Они решили не травмировать мою психику, — мрачно пошутил Максим.

— Это нечестно, — нахмурилась Роська. — Я умру от расстройства и переживаний.

Не умрешь, — пообещал ей я. — Пойдемте!

Я повел ребят в свой кубрик — так я называл маленькую кладовку на самом последнем этаже. Двери у кладовки не было, но дверной проем загораживал тяжеленный шкаф на ножках. Я по-пластунски пролезал под ним и оказывался у себя, внутри. В кладовке было два окошечка, маленьких и узких, но выходящих прямо в конференц-зал. Я часто здесь сидел и слушал заседания, на которые меня не пускали. Окошки были прямо под потолком, над кафедрой, и поэтому я видел и слышал все.