– В общем, другого выхода нет, – заключил генерал. – Мы так все запутали, что для нас лучшее правительство то, которое самое худшее.

Он знал своих сторонников в провинциях. Все они были людьми, проявившими себя в освободительных походах как герои, однако в политических играх они были хапугами и мошенниками, спекулирующими на чем угодно, и даже могли пойти на сговор с Монтильей против него. Он не дал гостям передохнуть, пока не сделал их своими сторонниками – так он поступал всегда. Он даже попросил их поддержать правительство, пусть и вопреки собственным интересам. Причины своей просьбы он, как обычно, высказал пророчески: завтра, когда его уже здесь не будет, само правительство, которое теперь просит о помощи, вынуждено будет отправиться к Сантандеру, и этот последний явится в Америку, увенчанный славой, чтобы уничтожить главную мечту генерала – огромное единое отечество, которое он создавал столькими годами войн и жертв, – все разлетится на куски, партии передерутся между собой, его имя будет осквернено оскорблениями, а дело опорочено в памяти поколений. Но все это волновало бы его в тот момент не так сильно, если бы не новая кровь, которой он не сможет помешать пролиться. «Восстания похожи на морские волны, они накатывают одно за другим, – сказал он. – И потому они мне никогда не нравились». Видя удивление присутствующих, он вымолвил:

– Что поделаешь, в эти дни я сожалею даже о тех, которые мы подняли против испанцев.

Генерал Монтилья и его друзья поняли, что встреча окончена. Перед тем как попрощаться, он вручил каждому из них медаль со своим изображением, и они не могли отделаться от ощущения, что это его предсмертный подарок. Когда они уже выходили, Гарсиа дель Рио тихо сказал:

– У него лицо мертвеца.

Фраза разошлась по всему дому и, повторяясь как эхо, преследовала генерала всю ночь. Тем не менее генерал Франсиско Кармона на следующий день был удивлен бодрым видом генерала. Он нашел его в патио, где тот лежал в гамаке, на котором шелком было вышито его имя. Гамак сплели в соседнем селении Сан-Хасинто; Хосе Паласиос повесил его между апельсиновыми деревьями, и генерал наслаждался благоуханием их цветов. Он только что принял ванну, волосы его были зачесаны назад, а голубой мундир, накинутый на голое тело, придавал ему беззащитный вид. Раскачиваясь в гамаке, генерал диктовал племяннику Фернандо гневное письмо президенту Кайседо. Генералу Кармоне он не показался похожим на покойника, каким тот ожидал его увидеть, возможно потому, что генерал был охвачен одним из тех приступов гнева, о которых ходили легенды.

Кармона был огромен, и его хочешь не хочешь да заметишь, однако генерал посмотрел на него, словно не видя, – диктуя в этот момент очередную фразу о вероломстве тех, кто клевещет на него. Только в самом конце письма генерал повернулся к гиганту, неподвижно стоявшему возле гамака и смотревшему на него не мигая, и спросил, не поздоровавшись:

– Вы тоже считаете меня зачинщиком мятежей?

Генерал Кармона, опережая возможную враждебность, спросил почти высокомерно: