То, что увидел Тудай-Менгу, когда конь, раздвигая могучей грудью камыши, вынес его на небольшую поляну, леденило кровь. На истоптанной, изрытой кабаньими копытами земле лежал со вспоротым животом Бату, и над ним в угрожающей позе, со вздыбленной щетиной на загривке и с желтыми клыками, нацеленными на мальчика, стоял огромный секач.

Услышав треск ломаемых камышей, кабан резко крутнулся на месте и, наклонив тяжелую голову, бросился на всадника.

Тудай-Менгу оказался проворнее. Перегнувшись в седле, он, тяжело охнув, ударил секача саблей. Голова зверя откатилась в сторону, а могучая туша, семеня короткими ногами, еще пробежала несколько шагов и тяжело рухнула в зарослях.

Обезумев от ярости и горя, кусая в кровь губы, Тудай-Менгу продолжал кромсать саблей поверженного великана.

Он не слышал, как подбежали воины, которые должны были охранять Бату, не слышал их сбивчивых оправданий в том, что мальчик убежал от них, чтобы проверить свою храбрость.

Когда же сердце не выдержало и Тудай-Менгу стал задыхаться, он повернул свое белое, перекошенное болью и отчаянием лицо к воинам.

Атабек Айджу, увидев глаза своего повелителя, отбросил саблю в сторону и закрыл лицо ладонями.

Тудай-Менгу не стал ни о чем расспрашивать воинов. Он зарубил их здесь же, над телом сына, и ни один из них не подумал защищаться, ни один не закричал и не попросил пощады.

И никто из каравана Тудай-Менгу не посчитал их смерть несправедливой. Что из того, что мальчик убежал от них, затеяв игру, а они пошли в другую сторон, разыскивая его?

Пусть в смерти Бату виноват случай – не наткнись он на дремавшего секача, не испугай его, и зверь никогда бы не напал первым. Что из того, что тот, кто должен утонуть, сам бежит к воде? Воин, охраняющий потомка великого Чингиз-хана, обязан, если это нужно, поднять свою саблю даже против всесильного Неба.

С этого дня разум Тудай-Менгу словно погрузился в глубокий и темный колодец. Он ни с кем не разговаривал, одиноко сидел в юрте, и глаза его то затягивала мутная дремотная пелена, то они вдруг светлели, становились холодными и ясными.

На третий день юного Бату похоронили на высоком речном берегу, и караван вновь тронулся в путь, в улус Ногая.

Утром, на второй день после приезда Тудай-Менгу, Ногай, узнавший все о постигшем его несчастье, разделил с ним его печаль, сказал слова утешения.

Нойон кивнул в ответ, но душа его оставалась немой и не согрелась от услышанного. Только через неделю пришел он в себя. Но это уже был другой человек. Умер прежний – веселый и жизнерадостный – Тудай-Менгу, и родился новый – хмурый и равнодушный к миру и его радостям.

Он больше слушал Ногая, чем говорил, со всем соглашался и вскоре засобирался в обратный путь.

Щедро одарив Тудай-Менгу подарками, Ногай, чтобы хоть как-то утешить его, предложил: «Возьми любую девушку, которая тебе понравится в моем улусе».

Но Тудай-Менгу покачал головой: «Я сделаю это в следующий раз».

Ногай опечалился. Дела Тудай-Менгу были плохи. Отказываясь, он поступил так, как не поступил бы ни один монгол.

Вскоре после отъезда Тудай-Менгу к Ногаю из Золотой Орды прискакал со словами приказа сын хана – Токтай.