– Мне надо идти! – нервно объявил писодей, вскакивая со стула.

– А в чем дело?

– Ни в чем. Мне надо!

– Хорошо, идите! Но такой соавтор мне не нужен. Прощайте навсегда!

– Прощайте! – Андрей Львович метнулся к выходу. – Я вам не раб!

– Не раб – а следовательно, плохой писатель!

– С чего это вы взяли? – замедлил бегство Кокотов.

– Хороший писатель – раб замысла, как верно заметил Сен-Жон Перс. А вы раб своих гормонов. Вот вы кто! Кстати, дверь я запер.

– Когда?

– Когда вы мочили полотенце и звонили Лапузиной.

– Зачем? – вопросительно застонал автор «Кандалов страсти», дергая ручку.

– Затем, что вы неблагодарный! Я прислал вам свою лучшую женщину, думал: успокоитесь – вернетесь в творчество. Я ошибся! Ну что вы суетитесь, как обнадеженный девственник?! Думаете, не вижу? Вижу! Дурашка…

– Я не дурашка!

– Ладно, не дурашка. Вернитесь, и заодно захватите пивка!

Кокотов, понимая, что гибнет, в ярости распахнул холодильник, схватил две «Крушовицы» за горлышко и пошел на Жарынина, точно последний боец взвода на немецкий танк. Режиссер ждал его с обнаженным клинком.

– Пейте, пейте, пейте!

– Спасибо, мой друг, – игровод сорвал пробку и, счастливо всхлипнув, запрокинул бутылку.

А несчастный писатель вдруг почувствовал почти непреодолимое желание выхватить из руки тирана кинжал и воткнуть в отвратительно мечущийся под бурой щетинистой кожей кадык. Желание зарезать режиссера было настолько повелительным, что он левой рукой придержал преступно шевельнувшуюся правую. Андрей Львович живо вообразил, как, нанеся удар, будет потом долго сидеть рядом с алебастровым трупом, распростертым на кровавых простынях. Через какое-то время, не дождавшись соавторов на ужин, зайдет с подносом Регина… Нет, лучше Валентина Никифоровна. Увидев труп с кинжалом в горле, она дико закричит, обрушит поднос с тарелками и убежит звать на помощь. Примчится ошарашенный Огуревич, станут потихоньку заглядывать в номер самые смелые и любопытные старички. Не дождавшись у дальней беседки, придет и Наталья Павловна. Через головы перешептывающихся ветеранов она будет смотреть на Кокотова огромными, потрясенными глазами, полными восхищенного отчаянья. Наконец приедет и следственная бригада. Милиционер, похожий на кого-то из оперов «Улицы разбитых фонарей», спросит:

– Ваша работа?

– Моя.

– Будем явку с повинной оформлять?

– Если можно…

– Конечно можно. Мотив?

– Личная неприязнь.

– Конкретнее!

– Он назвал меня «дурашкой».

– Не верю. Вы не дурашка, вы убийца! Скажите лучше правду!

– Он не пускал меня на свидание к любимой женщине!

– А вот теперь верю! – кивнет опер, с интересом глянув на Наталью Павловну, все еще стоящую у дверного косяка. – Вы бы шли домой, гражданочка!

– Я найму тебе лучших адвокатов! – крикнет она, теснимая участковым. – Я буду ждать!

– О чем вы опять задумались?

– Об убийстве… – сознался автор «Роковой взаимности».

– О каком еще убийстве? – не понял режиссер.

– Обыкновенном…

– Так-так-так, – Жарынин, снова приоживший после пива, забарабанил пальцами по тумбочке. – Убийство. Неплохо! Включаем мыслеройные машины и двигаемся в этом направлении. Кого-то должны убить. Это хорошо. Это правильно. Но кого? Юлию жалко. Костю не жалко, но зачем? Варя молодая еще. Детей в кино вообще убивать нельзя. Ксения и так скоро умрет от пьянства. Остается – Борис. Кто и за что его убивает? Думайте!